Три Германии. Воспоминания переводчика и журналиста (Бовкун) - страница 17

От драматичного до комичного — рукой подать. Когда мы отметили заселение в каменные дома, шеф обязал каждую семью нанять «боя», содействуя трудоустройству местного населения. Наш бой принёс мне «рекомендательное письмо» — ветхую коричневую бумаженцию чуть ли не колониальных времён, на которой с трудом угадывались остатки французских слов. Но сам он французского не знал, разговаривая со мной исключительно на лингала. Работал исправно: старательно подметал чистый пол, стирал и гладил бельё. Иногда подходил ко мне с этим бельём и что-то бормотал. Я хвалил его: «Вижу, вижу, Франсуа, хорошо погладил». А потом стал замечать, что некоторые майки и рубашки бесследно исчезают. Пожаловался шефу, тот — префекту. Префект вызвал боя на «ковёр», устроив допрос с пристрастием, долго хохотал и объяснил: «Вы же сами отдаёте ему бельё. Он приносит вам поглаженную рубашку и спрашивает: „Месье Эжен, можно я возьму её, она уже старенькая, и вы будете покупать себе новую“. А вы говорите: „Ну, конечно, берите!“» Чешуйчатая габонская гадюка под подушкой переводчицы Ольги Жуваевой, летучие собаки на высоких пальмах у посольства, пожары в саванне, небоскрёбы термитников, ночное путешествие на моторке по узкой реке Лафула-Кира… Впечатления, полученные в африканских джунглях, пригодились мне для первого очерка в журнале «За рубежом» — о местных колдунах. Однако они вряд ли могли бы стать для меня предметом длительного внимания — так же, как экзотика Австралии, Северной Африки и Северной Америки, Калифорнии или вулканических Гавайских островов, где побывал я благодаря своим друзьям. Спокойная красота природы России и Германии больше отвечала характеру моих размышлений о многоцветности зарубежного быта.

Фотонное братство. А жизнь шла. Писал стихи и детские рассказы. Мама была первой читательницей моих юношеских опусов, и по её настоянию я неоднократно отправлял в газеты подборки стихов, всякий раз получая одинаковые «отлупы»: «Стихи неплохие. В них есть то, да сё. Хотя есть и неудачные строки. Напечатать у нас, к сожалению, не можем. Дерзайте в другом месте». Стал готовиться к поступлению в институт и, желая услышать что-либо конкретное, отнёс пробы пера известному писателю, одному из тогдашних Сергеев Смирновых (печаталось их, кажется, около трёх). Пролистав при мне тетрадку, поэтический авторитет скучным голосом определил: «Есть кое-что любопытное, но… у тебя банальное сравнение с васильком…». Я отважился на скромную реплику: «Лучше Апухтина про васильки не напишешь». Смирнов неожиданно встрепенулся. «Почему же? Недавно у одного перспективного молодого автора я прочитал: „Васильки, васильки… сорняки в маскированной шкуре…“ Здорово, правда?» Безуспешно попытавшись вызвать в воображении маскированную шкуру василька, я потерял интерес к беседе и твёрдо решил в редакции больше не обращаться и к официальным поэтам не ходить. Тем более, что стихи мои были эпигонскими и того не стоили. Зато понял: системе лирика тоже не нужна. И тут школьный друг Валюшка Семёнов посоветовал: «Слушай, а что ты мечешься? При Инязе открылись подготовительные курсы». Иностранные языки меня не слишком привлекали, в школе по немецкому был трояк. Но преподаватель Литературного института Лев Власенко, занимавшийся репетиторством, прочитав при мне вслух своему внуку один из моих коротких детских рассказов (внук смеялся), сказал, грассируя: «Друг мой, а зачем вам Литературный институт? Ваши склонности сомнений не вызывают: Вам нужен любой гуманитарный вуз, лю-бой! А всё, что понадобится сверх того, доберёте самообразованием». И я записался на курсы Иняза. Ведь кроме обычной программы можно было заниматься художественным переводом, проглатывать книги по языкознанию и философии, рыться в архивах и библиотеках. Мои настроения совпали с помыслами других студентов: свои идеи мы отчасти реализовали в созданном нами на 3-м курсе литобъединении «Фотон». Печатали стихи и переводы в многотиражке «Советский студент», устраивали диспуты. «Моя» Германия возвращалась ко мне, еще более яркая и таинственная. На первом же курсе педагогического факультета я перевёл для преподавательницы Марии Петровны Шрамм полюбившуюся мне историю Вильгельма Буша про шалости Макса и Морица (теперь её читают мои внуки). Летняя практика в школе с отличной оценкой по методике преподавания. Но интерес к учительству не возник. Затем переводческий факультет, новые имена, новые книги. Широкий выбор изданий ГДР в книжном магазине № 1 на улице Горького, рядом с Моссоветом. Поэзия Вальтера фон дер Фогельвайде, Грифиуса, Моргенштерна, Рильке… Новые имена открывают сокурсники: Хуан Рамон Хименес, Антонио Мачадо, Гарсиа Лорка, Чезаре Павезе, Джон Донн… Хрущёвская оттепель заканчивается, но шлюзы на Запад пока открыты, освоены и некоторые нелегальные пути: через знакомых иностранцев приходят книги зарубежных авторов, никогда не печатавшихся в СССР. Мы ограниченно диссидентствуем, и руководство Института находит способ «мягко контролировать» нашу первооткрывательскую активность: «Фотону» дают сразу двух руководителей. Но мы в восторге: это — прекрасный лирик Евгений Винокуров и его друг, непревзойдённый мастер поэтических переводов с немецкого Лев Гинзбург. Оба «маленькие и кругленькие». Они неразлучны, трогательно поддерживают друг друга, как близнецы, и покоряют нас эрудицией и поэтическим шармом. Лучших руководителей мы не могли бы себе и пожелать. Алексей Бердников, Юрий Кирий, Платон Кореневский, Борис Хлебников, Вячеслав Куприянов… Возможность печататься зажигается для нас пока еще далёкой мерцающей звездой, но устной трибуной мы можем пользоваться неограниченно. На вечера поэзии приходят не только студенты Иняза и не только начинающие поэты из других вузов. Длительное время их посещает Арсений Тарковский. С поэтами и переводчиками старшего поколения мы встречаемся на устных журналах в Политехническом музее, научно-исследовательских институтах и в домашних салонах, один из которых регулярно устраивался на квартире Генриха Сапгира.