Возможно, у меня сложились бы иные представления об ответственности отцовства, если бы не пример собственного отца, любовь которого я ощутил с первого мгновения жизни. Зрительные образы сохранились, конечно, более поздние. В послевоенные годы я редко видел отца из-за частых служебных командировок, но тем больше ценил общение с ним. Он поощрял мои увлечения, чужими авторитетами как воспитательной мерой не пользовался, но за шалости наказывал, ставя на полчаса в угол, хотя в детстве сам проказничал не меньше. А наказывать меня было за что. Однажды я изрезал трофейной опасной бритвой дубовый буфет, чтобы проверить его на прочность. В другой раз собрал все имевшиеся в доме часы, отнёс их в ванную и залил водой (будут ходить или нет?). А когда изобретал асфальтовую машину, «заасфальтировал» обеденный стол толстым слоем чёрного гуталина. При каждом удобном случае притаскивал в дом какую-либо живность. В ванной долго жили гусыня и карпы, в кухне — ёжик, ночью забравшийся к папе в сапог, из-за чего он чуть не опоздал на работу. Чижи, полученные от старьевщика в обмен на стеклотару, летали по квартире из-за отсутствия клетки, а привезённые из пионерлагеря тритоны обитали в банке до тех пор, пока я не придумал для них «аквариум»: заполнил водой пространство между оконными рамами. Слава Богу, почти вся вода вылилась не в квартиру, а на улицу через дырку от сучка. Через неё же вылезли тритоны, которых я долго ловил в луже на тротуаре. В школе шалости стали коллективными, что немудрено: наша замечательная школа, где учились достойные люди, по поведению числилась на последнем месте в районе. Ордынская шпана тоже хотела учиться. Когда я принёс из дому куриную лапу, привязав к сухожилию суровую нитку, ребята были в восторге: стоило дёрнуть нитку, и лапа «распускала когти». Ей быстро нашли применение. Поставили стул на учительский стол, и самый рослый из нас прикрепил лапу к проводу под лампочкой. Нитка шла под косым углом к потолку, вошедшая географичка её не сразу заметила, а мы стали за неё дёргать. Класс потрясали взрывы хохота, учительница не могла понять, в чём дело. А когда поняла, меня повели к директору. После летних каникул у нас появился высокий переросток Сашка Уманский, только что отбывший срок в детской колонии. Мне он импонировал остроумием и тем, что заступался за слабых. Сашка нередко садился сзади меня списывать сочинения, но однажды остался там и на географию. После возни на перемене кто-то сдвинул мне парту, и лежавший на ней учебник географии стал съезжать. Поправив его в очередной раз, я с досадой воскликнул: «Опять сползает!» Сашка тихо и внушительно произнёс: «Больше сползать не будет!» Раздался глухой удар: «Географию» пригвоздила к парте самодельная финка. А Уманский до ушей улыбался, довольный удачной шуткой. Но не только он носил в школу такие предметы. Убеждён, что у человека, не прошедшего через ответственность за детские шалости, не сложится необходимая профессиональная ответственность. Друзей у родителей было много, гости к нам приходили частенько, и папа варил глинтвейн из разливного вина, но себе излишеств не позволял, успешно пряча или унося свою рюмку. А если её находили, отшучивался. После выхода в отставку и развода родителей мы стали видеться с отцом реже. Но тем более задушевным и тесным стало наше общение, когда он встретил Ольгу Александровну и переехал с нею под Калугу, в Корекозево. Она заменила бабушку нашим детям, и этот новый очаг долгие годы согревал нас и наших друзей.