11 марта 1979 г. Кёльн. «Дорогим Оле и Жене в память о Бибисе Ивановне и обо мне». Л. Гинзбург. (Автограф на книге «Немецкая поэзия XVII века в переводе Льва Гинзбурга» (Худлит 1976).
Время вагантов. Поэтам в различной мере подвластно искусство художественного перевода. Иные переводить вообще не умеют и не хотят. Но даже многочисленный цех поэтов-переводчиков разнороден. Сильная индивидуальность препятствует всеядности, присущей большей части людей. Великие поэты переводили в основном то, что было близко им по духу, и нередко улучшали оригинал. Лермонтов создал гениальное «Горные вершины спят во тьме ночной», переводя Гёте, для которого это стихотворение не было выдающимся. Яркая индивидуальность Пастернака явственно проступает в переводах Шекспира. Блестяще переводил немецких поэтов основатель русского художественного перевода Василий Андреевич Жуковский. Конгениален современный перевод «Алисы» Кэрролла, выполненный Ниной Демуровой. Эталоном высокой художественности остаётся «Божественная комедия» Данте в переводе Лозинского. Прекрасно звучит по-русски «Винни-Пух», хотя Заходер и привнёс в эту сказку немало очаровательной отсебятины — сравнений, образов и неожиданных рифм. Но отчуждающе выглядит для меня попытка наследников Заходера на обложке книги нескромно «уравнять в правах» автора и переводчика — «МИЛН — ЗАХОДЕР». Маршаку никогда не пришло бы в голову написать на обложке своего перевода «Бернс-Маршак». Заглавие «Роберт Бернс в переводах С. Маршака» и без того звучит достаточно внушительно. Значительная часть художественных переводов принадлежит, как ни странно, перу ремесленников (в Интернете их пруд пруди). Но, к счастью, самые значительные произведения мировой классики переведены талантливыми людьми. Классическую немецкую поэзию невозможно представить себе без переводов Льва Гинзбурга. Со Львом Владимировичем меня много лет связывали творческие отношения. В литературном кружке «Фотон» он появился вместе со своим неразлучным другом Евгением Винокуровым по инициативе ректората, обеспокоенного самостийностью и бесконтрольностью нашего кружка. Переводя ранее запрещенные поэзию и прозу тлетворного Запада, мы, скорее всего, не смирились бы с цензорами, но приглашенные руководители нас чем-то «зацепили». Наши семинары с самого начала носили неформальный и дружеский характер. Фотон приобрёл известность. Кончалась хрущевская оттепель, снизошедшая на всех нас подобно весеннему грозовому ливню Одних он основательно промочил, другим щедро плеснул за шиворот, третьих едва окропил. Но нам и этого было достаточно. У Гинзбурга при всех его талантах было ещё великолепно развито «чувство детали». Когда в конце 70-х я работал в Кёльне, Лев Владимирович, приезжая в Германию, останавливался у нас дома на Оскар-Йегерштрассе с женой Бибисой. И однажды, (трудясь над переводами вагантов) спросил: «Женя, а нет ли поблизости этнографического музея? Интересно бы сходить». Я начитался соответствующей литературы, чтобы не ударить в грязь лицом, и принялся последовательно излагать усвоенное, едва мы вошли в музей. Гинзбург слушал рассеянно. Но, увидев посреди зала конного рыцаря в полном боевом снаряжении, необычайно взбодрился, устремился к нему и, указывая куда-то за каблук железного сапога, громко вопросил: «Что это? Как называется?» Я объяснил, стараясь как можно точнее соответствовать толковому словарю. И тогда он удовлетворённо сказал: «Ну, всё! Пойдём!» Нужная деталь была найдена. В другой раз, когда я вёз его на машине в Кёльн из Мюнхена, где он вдохновлялся, работая над «Потусторонними встречами», он что-то рассказывал, но вдруг воскликнул: «Давайте-ка сюда заедем!» Его привлёк синий дорожный указатель — «Гинцберг». Так назывался баварский городок рядом с автобаном. Достопримечательностей в нём мы не нашли, улицы к шести часам вечера опустели, но Лев Владимирович заметил магазин мужской одежды и решительно направился к нему. На звон колокольчика вышел сонный хозяин: «Господа что-то желают?» Покупатель устремил на него гипнотический взгляд и внушительно произнёс: «Я — Гинзбург». Это не произвело эффекта. Он повторил ещё значительнее: «Я — Гинзбург». «Ну и что?» «Ваш город носит моё имя, и вы должны продать мне со скидкой этот шарф». Не оценив юмора, хозяин пожал плечами: «Сожалею». Гинзбург признал поражение: «Уходим». Ему действительно нужен был шарф. На следующий день он улетал в Москву и за ужином в общих чертах посвятил меня в некоторые события, связанные с выпуском диcсидентского альманаха «Метрополь». Руководство СП тогда попросило его и Фазиля Искандера об оказании компромиссных услуг. Гинзбург был сильно озабочен судьбами участников проекта, но чем всё закончилось, я в то время так и не узнал.