Три Германии. Воспоминания переводчика и журналиста (Бовкун) - страница 59

За время первой командировки у меня были встречи, помогавшие открывать новые стороны жизни немцев, но возможности ограничивались статусом сотрудника АПН, распространяющего контрпропагандистские творения советских авторов. Регулярно приходилось передавать в Москву запросы немецких газет. Однажды позвонил главный редактор военного журнала «НАТО-леттер», заказавший снимок нового советского танка в качестве иллюстрации к статье о вооружениях Варшавского договора. Я отправил телекс в АПН, зная, как чертыхнутся на заведомо невыполнимую заявку коллеги, поминая меня нехорошими словами. Как я и ожидал, пришёл дипломатичный ответ: «Заявку выполнить не можем: в наших архивах такой фотографии нет». Я лаконично уведомил об этом редакцию «НАТО-леттер», а через месяц получил журнал со снимком нового советского танка на обложке. В сопроводительном письме главный редактор любезно сообщал: «Уважаемый господин Бовкун, ввиду отсутствия необходимого снимка в фототеке агентства „Новости“, мы обратились к американцам. Направляем Вам полученный от них снимок для пополнения архивов АПН».

Кому нужна была в СССР многоэтажная секретность? Уже тогда американцы снимали крупным планом со спутника лопату, брошенную строителями на трассе БАМа. Но секреты у нас берегли не столько от чужих, сколько от своих. Иначе что подумали бы простые советские люди о своих стражах секретности! Но как бы там ни было, а советский человек, длительно пребывавший за границей, на всю жизнь приобретал рефлекс осторожности: не говорить лишнего по телефону, оглядываться по сторонам, избегать случайных встреч с равными промежутками времени и держать ушки на макушке. Очень помогало от случайных и злонамеренных соблазнов. А ещё у меня закрепился навык вождения автомобиля — создавать возможность для того, чтобы слишком долго следовавшая за мной в отдалении машина наконец проехала мимо.

Друзья-коммунисты. Люди меняются, корректируют свои представления об окружающей действительности под влиянием жизненного опыта. Это нормально. И я стал другим, избавившись от детской наивности, студенческой веры в конвергенцию и от конформизма периода брежневского застоя. Но я не изменил отношения к старым друзьям, на мировоззрение которых оказали влияние иные события и факты, потому что истинная дружба — это терпимость и уважение к чужой точке зрения. По этой причине я никогда не распалялся ожесточением от несогласия с политическими позициями близких мне людей. Не пытался навязать свои взгляды друзьям-одноклассникам, с которыми профессия разлучила меня на долгие годы, не ссорился с дядей — Александром Леонтьевичем Гурским, когда его политические привязанности казались мне устаревшими и не учитывающими изменившихся реалий. Моим старшим друзьям выпало на долю и в годы перестройки не разочароваться в идеалах, провозглашённых создателями нашего государства, чего я не мог сказать о себе, поскольку пришёл в журналистику в период хрущёвской оттепели, когда один за другим стали крушиться эти самые идеалы. Я не перестал любить старших родственников, большинство которых остались убеждёнными коммунистами, и сохранил тёплое отношение к тем немецким коммунистам, с которыми подружился в первые годы работы в Германии. Большинство членов ГКП были идеалистами в ещё большей мере, чем многие рядовые члены КПСС. Им верилось в чистоту социалистических идеалов тем легче, чем труднее становилось отстаивать их в обществе, которое разуверилось в них как минимум во времена Веймара, а как максимум после второй мировой войны. В силу этих причин 40-тысячная ГКП после объединения Германии сморщилась подобно шагреневой коже до фундаменталистского ядра в две-три тысячи марксистов-сталинцев. Пользовавшийся дотациями из ГДР на издание своих сборников поэт-коммунист Петер Шютт впоследствии утверждал, что СЕПГ за 20 лет перекачала в ГКП на классовую борьбу почти миллиард западных марок. Мне приходилось бывать на съездах ГКП. Даже, когда на партийных собраниях советских коллективов застойная анемичность аудитории предопределяла формальное, приспособленное к указаниям свыше решение, дискуссии немецких коммунистов отличались живостью и самокритичностью. Но они продолжали верить Москве, хотя она безжалостно списывала в расход неудачливых революционеров. Один из вожаков просуществовавшей несколько дней Баварской советской республики коммунист Макс Левин в 36-м погиб в Гулаге. Там же оказались троцкисты, выданные Сталину гестаповцами. Вождь отказался обменять Тельмана. Интерес к соратнику не пробудился у диктатора и после подписания пакта с Гитлером. Судя по архивам, хранившимся в Кремле у Суслова и переданным в 1950 году братской СЕПГ, сын мелкого предпринимателя, ставший вождём немецкого пролетариата, знал, что его предали, но порвать с предателями не посмел. НКВД выдавал немецких коммунистов палачам «третьего рейха», обменивая их на русских эмигрантов. При передаче заключённых в Брест-Литовске энкавэдэшники и гестаповцы обменивались приветствиями, как друзья. Бывший сотрудник немецкого посольства Ханс фон Герварт, увидев эту сцену, испытал шок и записал в дневнике: «Это они радуются, что наконец-то могут работать сообща». Берлинский дипломат с ужасом представил себе, как они начнут обмениваться личными досье. Предчувствие не обмануло его. Многих немецких коммунистов ожидал Гулаг. Такая судьба постигла участников восстания гамбургского пролетариата, которое пытался поднять Карл Радек. Его соратнику Альфреду Леви посчастливилось бежать из германского концлагеря в Москву. Счастье было недолгим: его объявили врагом народа и отправили по этапу. Не сделали исключения для Фрица Платтена, который в 1917 году сопровождал Ленина из Цюриха в Петроград и спас ему жизнь во время одного из покушений. Его расстреляли в 42-м, а беспартийную жену Берту Циммерман приговорили к расстрелу в декабре 37-го. Чудом избежал ареста Бертольт Брехт, успевший выехать в Америку. Работая в кёльнской редакции бок о бок с немецкими коммунистами, я ещё не знал многих фактов, хотя двойная мораль лидеров КПСС стала очевидной уже тогда. Набирать персонал разрешали только из коммунистов, к сочувствующим доверия не было. Однажды из-за болезни сотрудницы у нас появилась симпатичная женщина, хорошо говорившая по-русски, но не состоявшая в ГКП — Марианна Витхоф. Это чуть было не нарушило сложившуюся практику. Из других немецких работников русским никто не владел, и мой начальник Володя Милютенко решил её оставить. Но кто-то услужливо сообщил об этом руководству компартии, из дюссельдорфской штаб-квартиры ушла в Москву сердитая депеша, и способную сотрудницу уволили. Те три года я вспоминаю с удовольствием. В редакции работали умные, отзывчивые люди, ко многому относившиеся с юмором. Мы дружили, и с некоторыми из прежних коллег я продолжал поддерживать добрые отношения ещё много лет. Больше всех мне нравился Руди Трайбер — человек с исключительно сильно развитым чувством справедливости. В довоенные годы его дважды исключали из компартии (КПГ) за участие во фракционных группировка, но он не переставал верить в коммунистические идеалы. Много лет спустя, в середине 90-х, когда Марианна Витхоф вместе с мужем приехала к нам на шашлыки в боннскую квартиру на Вулканштрассе, мы долго вспоминали прошлое. По какой-то ассоциации я рассказал ей, как перевозил в Москву запрещённую литературу. Она от души посмеялась, потом сказала: «Знаешь. А ведь наш Руди этого не понял бы».