С сестрой мы в лодочку садились
И тихо плыли по волнам… —
не поет, а сообщает Дмитрий Алексеич.
И Василиса Серганова сидит на лавке у ведер, прикрывает втянутые губы платком. Возбуждает и молодит ее песня. И дрожит под платком выдавшийся острый подбородок.
Дмитрий Алексеич стар, сед, шепелявит, как прохудившийся мех, и все не хочет поверить, что нет уж той силы в нем, что родила эту песню.
С сестрой мы в лодочку садились…
В Проньке ворочается что-то, коробит. Он наклоняет к столу голову, морщится, будто перекусывает проволоку.
— Э-э-э-х, — тихо и разбойно выдавливает он, не зная, куда деть руки. И уже тесно ему в его рубахе.
— Пронь. Да что ты, Пронь…
Юрка соскочил и навалился рукой на брус. А Пронька выворачивала сила, о которой никто не знал, чем она закончится.
— …Э-э-х!..
Юрка сжал ладонью его плечо.
— Пойдем на улицу, — сказал Юрка, подтягивая его к себе. Пронек был у Юрки под грудью.
— Ты? Юрк… — Пронек обрадовался, как в лесу.
— Ты не знаешь… Когда тебя за человека не считают, — откачнулся. Увидел меня. — А… Катя… За человека не считают, — опять сообщил усиленно. — А Андрей считает. Ты знаешь, кто такой Андрей? Он считает…
Ребятишки, на печке подтянули под себя ноги, отползли в тень. Только «двоечник» упирался пятками в беленую стенку.
Надя ставила на стол пельмени в больших тарелках. Пельмени дымились горячими горками. Надутые раковинки с тугим усилием сдавливали просвечивающуюся начинку.
Надя оставалась спокойной и улыбалась, только держалась у бровей вертикальная складочка, которую не могла растянуть тугая прическа.
И началось над пельменями беспечное оживление, будто и не звенели углы в избе и до горького крика не возбудился Пронек. Юрка с ним вышел на улицу.
А мне на уши еще больно давила тишина. И хотелось знать людей, какими они были только что.
Я не понимала, что же хотят они в своих песнях? И почему же нет такой силы в новых?
Я зачерпнула воду из ведра. От ковша пахло застоявшимся сырым железом. Колодезная стылость долго держалась на зубах.
— Смотрю я, — сказала тетка Василиса. — На гулянке ты, а все не развеселишься. Или радость наша для тебя некрасива? Она ведь у нас как есть, на виду. Никогда не притворяется.
— Да нет… Хорошая у вас радость. Поете вы хорошо. Я никогда этой песни не слышала.
— У сибиряков научились.
С удивлением и, еще полная прозрением, я сказала:
— Какие песни старинные были… Силы в них много. Сейчас таких нет… — и я уже была уверена, что Василиса подхватит это и вспомнит что-то. Старуха помолчала и ответила неожиданно просто:
— Сейчас тоже есть хорошие… И какие еще хорошие! Послушаешь…