Устройство профессора — выходца из народа — взяли на себя партийные органы, кто же еще? Во внутренние сложности не входили, светило науки надо было сохранить... в рабочей форме. Бурсову дали небольшенькую квартирку, помогли перевезти необходимые для работы книги (он тогда писал «Судьбу Пушкина»). Все другое осталось разорванным по-живому: на развод, выписку со старого места жительства, прописку по новому и другие акты гражданского состояния чего-то не хватило, то есть профессор пребывал в позе страуса, спрятавшего голову под крыло. Крылом служили партийные органы: надзирали, оберегали...
Последним знаком признания и поощрения доктору филологических наук, профессору, писателю Бурсову со стороны партийного руководства послужило присуждение Государственной премии за «Судьбу Пушкина».
Судьба самого Бурсова с этого времени выпадает из круга внимания и понимания кого бы то ни было. Далее все по сюжету одного из романов Достоевского: рядом с престарелым достоеведом дает о себе знать Грушенька, Настасья Филипповна или Катерина Ивановна — советского образца (советское жизнеустройство стремительно пошло на излет). В последней части придуманного самим для себя романа Борис Иванович Бурсов едва ли играет сколько-нибудь активную роль. В отличие от Федора Михайловича Достоевского, достоевед не выбирает себе в усладу и единомыслие верную жену Анну Григорьевну, а некая дама выбирает (вернее сказать, подбирает) его. Никому не ведомая особа приходит в профессорскую обитель с улицы (чего в ней нет, так это сходства с Соней Мармеладовой); знакомства, связи, интересы Бориса Ивановича, круг его жизни — чужие для нее и по-видимому опасные; все безжалостно обрубается. В телефонной трубке всегда женский голос, охранительный, как рык сторожевой собаки. Бурсова к телефону не приглашают, бурсовские друзья выслушивают от дамы отповеди, приводящие в оторопь. Достается и соломенной вдове — старухе Клавдии Абрамовне Бурсовой, ее обвиняют в том, что... она была приставлена к Борису Ивановичу органами НКВД. Разыгрывается спектакль в жанре фантастического реализма.
А силы старца тают... Партийные органы самоупразднились. Перестройка трансформировалась в перестрелку... Помню мое последнее свидание с Борисом Ивановичем Бурсовым: я жил тогда напоследок в Доме творчества Литфонда в Комарове (Дом творчества и Литфонд дышали на ладан); в полночь слышу в холле чьи-то голоса, вышел, вижу — Бурсов, с ним рядом дама, очень черная, жгучая брюнетка... Бурсов посмотрел на меня отроческими (или глубоко старческими) очами, говорит: «Вот видишь, Глеб, меня, старого русского профессора, ночью выбросили из постели на улицу. Мою библиотеку растащили. У меня нет пристанища».