В домовине Артемьевой лежало несколько бумажных рублей с мелочью. Саша сказала, что на Артемия (5 августа) нанесено было больше ста рублей — на содержание церкви. Кто-то, скорее всего приезжие, замок сломал, все унес. Я мысленно попенял бабулькам за их ротозейство; одной хотя бы поручили за церковью приглядывать, приношения обирать. А то что же?
В изголовье праведника развешаны белые плащаницы с вышитыми на них красными крестами аппликациями, какие-то нездешние, похожие на знамена крестоносцев...
Мы с Сашей поднялись на колоколенку, увидели окрестность на все стороны. Саша сказала, что сеют жито; когда летом сюда взойдешь, посмотришь, — колосья колышутся, шелестят, шепчутся.
Церковь подпахали под самую ступеньку крыльца. Якобы усердие в трудах, а на самом деле бездумное озорство. Почему не оставить вокруг храма лужайку с цветами и травами? Кто указал? Кто исполнил? Какое-то проклятье тяготеет над нами: уже не одно поколение «советского народа» — и наше, и последующие за нами — патологически не хотят, не могут признать естественного права наследования, своего духовного родства с тем, что чтили в России, во всем христианском мире...
В соборе монастыря Артемия Веркольского на сохранившихся фрагментах фресок лики святых угодников заляпаны какой-то мерзкой черной жидкостью. Может быть, приносили склянки с соляром, целились, кидали — надругались над угодниками и что-то человеческое, божеское невозвратно потеряли в себе, лишились опоры. Сорваны оклады в бывшем алтаре, в прошлый мой приезд они еще были на месте. У кого рука поднялась? Кто целил склянкой с соляром в лик святого угодника Николая? Кто? Зачем? Откуда взялась эта ненависть? За ответом недалеко ходить. Наш строй, наша система — с отчуждением человека от земли, природы, родительского дома, родных могил, от самого Господа Бога с его угодниками — породили в бессвязно живущем человеке ожесточенное, пагубное неприятие старины, собственной колыбели. Человек одичал.
Еще прошли вязкой пахотой до деревни Смутово, в три избы. Здесь, бывало, ночевывал Федор Александрович. Посидели на лавочке над рекой, на задах у избы огромной, потемневшей, посеребрившейся. Пришла хозяйка избы баба Дуся, одна жительствующая здесь, в ватнике, в валенках с галошами, в суровом платке — в той самой одеже, в какой ходили пинежские бабы в романах, рассказах Федора Абрамова; с лицом замкнутым, обветренным, с теми же следами долголетия, устойчивости ко времени и непогоде, что и ее изба.
Сережа попросил у бабы Дуси разрешения снять ее, баба Дуся осердилась: