Другое дело, что Буонапарте в то время не было никакого дела до самой Франции, и французская революция интересовала молодого офицера, прежде всего, тем, что она могла дать независимость его родине. Вряд ли, наивно полагал он, один освободившийся народ будет угнетать другой.
Начитавшись книг, он даже не мог предположить, что на самом деле представлял собою этот самый «освободившийся народ». И до поры до времени Революция являлась к нему в его сладостных мечтах прекрасной феей, но никак не злой волшебницей, которая больше всего на свете любила кровь.
Пройдет всего несколько лет, и увидевший собственными глазами «естественного человека» Буонапарте отречется от идола своей молодости.
Став императором, он заявит, что идеи женевского мыслителя взорвали Францию, взбудоражили Европу и изменили ее. Что же касается «благородного дикаря» Руссо, то именно он, по его мнению, породил европейского мещанина, пролив попутно реки крови.
В один прекрасный день Бонапарт посетит гробницу Руссо на Тополином острове в Эрменонвиле под Парижем.
— Для Франции было бы намного лучше, — скажет он, — если бы этот человек не существовал…
— Но почему, гражданин консул? — возразят ему. — Ведь это он подготовил ту самую революцию, которая вознесла вас!
— Кто знает, — пожмет плечами Наполеон, — будущее покажет, не лучше ли было бы для человечества, если бы ни Руссо, ни я никогда не существовали…
В отличие от философа, которого Наполеон с некоторых пор будет считать «красноречивым идеологом» и «болтуном», себя он будет ощущать бичом божьим, человеком, приговоренным изменить лицо своего отечества и мира. Но при этом ни разу не обмолвится о том, что и этому он будет обязан женевскому мудрецу.
И все же первый консул был не совсем справедлив к женевскому чудаку, как будут называть Руссо. «Гражданский кодекс» Бонапарта, ставший образцом гражданского законодательства для всех европейских стран, многим обязан «Общественному договору» Руссо.
Это понимал и сам Бонапарт. «Моя истинная слава, — скажет он незадолго до смерти на Святой Елене, — не сорок выигранных битв: одно Ватерлоо изглаживает воспоминания о стольких победах! Но что никогда не забудется, что будет жить вечно, это мой Гражданский кодекс».
Но все это будет потом, а пока еще страстный поклонник мятежного мыслителя в третий раз перечитывал его «Общественный договор», который без малейшего преувеличения стал его Библией.
Дочитав последние страницы, он отложил книгу и взглянул в окно. В комнату медленно вползал тусклый, как и вся ее обстановка, рассвет. Он вспомнил картину в комнате Луа и поразился таланту писавшего ее художника. Вряд ли он думал о грядущей революции, однако его мадам Предвестница поведала о ней лучше тысячи ораторов. А это и было то, что называлось предчувствием…