— Кто… ты?..
Но ответом ему был мягкий, но полный горькой иронии смех.
— Таковы все мужчины, друзья! Сегодня они признаются тебе в любви, называют тебя богиней, а завтра говорят — «кто ты? я тебя не знаю!», а-ха-ха!
— Давай я перегрызу ему глотку, госпожа!
— А я — выцарапаю ему глаза!
— А я их потом склюю! — раздались рядом с Ганиным жуткие голоса.
— Нет, друзья, он мне нужен живым. Как там сказал один чудак из Назарета: «до семижды семи раз прощайте»? А-ха-ха!
— Но его потом самого — мяу! — прибили гвоздями к дереву, госпожа!
— Нам такая судьба не страшна. При всем желании прибить меня ни к чему невозможно. Черная тень приблизилась к Ганину и совершенно нахально села ему на живот. Лица у неё по-прежнему не было.
— Почему у тебя нет лица? — прохрипел Ганин.
— Потому что ты сжег его, дорогой! Ты сжег меня дотла, оставив от меня всего лишь тень! — и слова темной женщины прервались глухими рыданиями. — Ты подарил мне такой чудесный облик! Ты нарисовал такой чудесный портрет! Ты отдал мне свое сердце и свою кровь! Ты дал мне частичку своей жизни и своего тепла и любви! Но потом все это забрал вместе с этим бородатым стариканом! Ты превратил меня в тень, в чудовище, ты сжег меня, сжег меня дотла! — жалостно запричитала она. — Предатель! Изменник! Иуда! Нет тебе названия! Нет!!! А ну, тащите его в мои покои, друзья, пусть он полюбуется на свою работу!
С этими словами темная женщина встала и полетела обратно в комнату, а Ганин почувствовал, что его за ноги и за руки потащили какие-то бесформенные теневые фигуры. Через несколько мгновений он оказался вновь в спальной комнате Никитского и стоял напротив портрета. Чьи-то руки настойчиво подтолкнули его в спину, и он нащупал на стене выключатель для подсветки. Щелчок — и свет ламп ярко осветил портрет…
Ганина шарахнуло, как от удара током, сердце сжала чья-то холодная костлявая рука, стало тяжело дышать.
Хотя фон на картине оставался таким, каким он был прежде — розовый замок, пушистые облачка на ясном голубом небе, уточки в пруду — вот только девушка…
Черный провал вместо лица, чем-то напоминающий свежевырытую могилу на кладбище, на котором невозможно уже разобрать ни глаз, ни губ, такие же черные руки, шея, ноги, плечи…
Ганин застонал от боли — изуродованной красоты портрета было жалко до слез —, ноги его ослабели до такой степени, что он рухнул на колени, плечи мелко затряслись в беззвучном рыдании.
— Вот видишь, вот видишь, что ты со мной сделал! Вот видишь! Ты изуродовал меня, ты… ты… Я вообще не знаю, как тебя назвать! — зашипел женский голос и Ганин почувствовал удар по щеке — мягкий, невесомый, как будто бы его коснулась не рука женщины, а кусочек черного шелкового платья. — Я была твоей судьбой, твоей мечтой, твоей любовью, а ты меня предал! Предал! — и тень вдруг разразилась такими рыданиями, какие могут быть, наверное, только у настоящей женщины, узнавшей об измене мужа. Ганин не выдержал и зарыдал сам. Сердце его буквально разрывалось от жалости и к портрету, и к его хозяйке одновременно.