У Ганина потемнело в глазах, он стал задыхаться. Упасть он не мог — ему мешал костюм, ставший его вторым телом, который, хотя и не давал упасть, но боли от невыносимого стояния не снимал. Однако заставить его дышать костюм тоже не мог. Глаза Ганина закатились, он судорожно всхрапнул…
— На сегодня достаточно, Художник! Я доволен работой! — раздался где-то на периферии его сознания громоподобный голос. — С полночи до без четверти четыре ты нарисовал одну треть портрета — фон, престол и голову. Остальное продолжишь делать в следующую полночь! Сехмет, Сет! — за работу! — пока он не умер! — а потом вновь раздался удар грома — и все стихло. Ганин почувствовал, что его взяли под руки и повели куда-то. Его ноги и руки дрожали, как у дряхлого старика, он ничего не видел, поскольку не мог поднять словно налитые свинцом веки, вязкая слюна стекала по потрескавшимся сухим губам, он не мог говорить…
Как долго и куда его вели — он не знал. Потом он почувствовал, что кто-то освобождает его от костюма, затем — веяние прохладного ветерка, терпкий вкус чего-то алкогольного и сладкого в глотке, а потом — горячую воду, бурлящую вокруг него. Ганин ощутил нежные прикосновения мягких женских рук, массировавших плечи, омывавших тело, потом его вытащили и положили на устланную шелком кровать. Сехмет продолжала усиленно массировать каждый кусочек затекшего тела, каждый почти атрофировавшийся мускул. Ганин стал постепенно оживать.
Вскоре он смог, не без труда, самостоятельно встать и, пошатываясь, прогуляться по комнате, держась за плечо Сехмет.
Во время прогулки его взгляд случайно упал на зеркало — и у Ганина перехватило дыхание.
— Подожди, я… я… хочу взглянуть!
Ганин вплотную подошел к трельяжу из красного дерева и… он совершенно не узнал свое отражение!
Перед ним стоял мужчина лет 55 — проседи в волосах, несколько глубоких морщин на лбу, у губ, на щеках, а под сверкающими сумасшедшим блеском глазами — черные круги, воспаленные докрасна веки…
— Не… могу… поверить… — прошептал он. — Не… могу… Что… со мной?..
Сехмет, ласково обняв его за талию и прильнув к груди, промурлыкала, хитро блеснув зелеными кошачьими глазами:
— А разве ты не чувствовал, когда рисовал? Ты вкладываешь всю свою жизненную силу в Портрет, она уходит туда, а ты её — теряешь… Разве не понятно?
— Но… но… меня… никто… не… предупреждал… — опять прошептал Ганин — сил даже на гнев или обиду у него не было.
— Если бы тебя предупредили, ты бы никогда не согласился писать портрет Люцифера, — опять лаконично и логично ответила Сехмет. — Но не беспокойся, твои страдания продляться недолго, послезавтра все будет кончено, и ты уйдешь на покой, вечный… покой… — Ганин открыл рот, но сказать ничего не мог, сил не было. — А пока, пойдем… Мои ласки придадут тебе сил…