Вот идет по Невскому иностранец, все равно какого подданства и расы.
В кем-то выбранном месте к нему подсыпятся наши даже еще не отроки — подпески, малышня, опоздавшие вступить в пионерскую организацию, примутся что-то всучивать иностранцу, чего-то от него требовать, — «мани», чего же еще — и уже не отступятся, не отпустят или передадут банде таких же жучков-малолеток. Чего, заметим, в метрополиях не бывает, только в колониях, пусть обретших независимость, но сохранивших пережитки.
Помню, раз был в Индии с туристической группой. На всех остановках на нас накатывали россыпи индийской малышни-голытьбы, всучивали цветные камешки, требовали «ченча», «маней» или так протягивали смуглые ручонки за подаянием. Ладно хоть в Индии тепло. В нашей группе была одна партийная дама, все сокрушалась: «Как они докатились до этого ужаса? Ведь в детях будущее страны. Почему не строят социализм? У нас же при социализме такое невозможно...»
В Шри Ланке, в Коломбо, я как-то попал под изрядный тропический дождь. Тотчас у моих ног запрыгал с зонтиком шриланкийский ровесник моего внука Васи. Он подпрыгивал как мог высоко, чтобы зонтик оказался у меня над головой. В одной руке зонтик, другую он протягивал за вознаграждением.
Тронутый участием отрока другой расы (тамила или сингалеза), не зная, чем его отблагодарить, я чистосердечно посоветовал: «Беги домой к маме». Отрок прислушался к звуку неведомой ему речи, что-то в ней уловил, поскакал босиком под дождем, радостно выкрикивая: «Беги домой к маме!»
Нашего отрока в Санкт-Петербурге на такую халяву не возьмешь.
В Индии, других бывших колониях, где довелось побывать, не раз слышал, что вышедшее на панель на вольный промысел дитя человеческое никогда не вернется к учению, к каким бы то ни было трудам, не поверит, что можно прожить трудами, не узнает, что такое человеческое достоинство.
А наши дети, наши внучата, промышляющие нынче на Невском проспекте, — вернутся, поверят? Ах, бедные, бедные наши дети, наши внучата! Бедные мы!
И что еще характерно: цыганки на Невском не гадают, не ворожат, цыганята не приплясывают. Гаданья-ворожба-приплясыванья перенесены в концертные залы, телестудии. Цыганки с младенцами, завернувшись в рубища, сидят на панели против Думы, не просят, как будто и не ждут подаяния, тихонько, безропотно погибают посреди многолюдного проспекта, нечеловечески равнодушного к судьбе, беде, погибели кого бы то ни было.
Можно свернуть за угол, пройтись вдоль фасада «Европейской» гостиницы, сделать шаг из колонии на авеню метрополии, совершенно тебе чужой, заглянуть в зеркальные окна, увидеть мир зазеркальный: за столиками темного дерева чинно сидят леди энд джентльмены в темных костюмах, перед ними высокие бокалы — и все напоказ; человек с улицы, пялясь на недоступное ему роскошество, может ощутить себя бедным мальчиком из святочного рассказа. В подъезде отеля статный малый в смокинге и цилиндре. Хочется спросить у него: «Каково тебе, детинушка, в эдакой униформе, не жмет ли, не докучает ли манишка?» Но попробуй сунься в подъезд со своим-то суконным рылом...