Помню, был творческий вечер Абрамова в Доме писателя в Ленинграде. Абрамов говорил глуховатым, нижнего регистра голосом — он мог вдруг наполнить голос тревогой и мощью набатного гула, — отвечал на вопросы своих читателей с наибольшей душевной открытостью, какая только возможна в разговоре одного человека с толпой незнакомых людей. Речь шла о жизни, как сделать жизнь лучше, не только в смысле материального изобилия, но чтобы все было по совести, по разумению, по любви. Не дожидаться чьих-то решений и мудрых предначертаний, а каждому на своем, пусть маленьком поле быть хозяином слову и делу. И обрести в себе чувство хозяина большого, общего поля. И мужество — глядеть правде в глаза, не соглашаться с тем, что не благо... Само слово «жизнь» звучало в устах Абрамова как синоним «земли» и «России».
В числе вопросов писателю на том вечере был и такой: «Скажите, пожалуйста, как вы относитесь к своему литературному успеху? Достигли ли вы его только за счет собственного труда и таланта или допускаете момент удачи? Может быть, вам повезло?»
«Конечно, мне повезло! — без раздумья ответил Абрамов. — В сорок первом году на фронте нашему взводу был дан приказ проделать проходы в проволочных заграждениях... Ну что же, мы поползли, с ножницами в руках... Указано было, кому ползти первым, кому за ним следом и так далее... Я попал во второй десяток, мне повезло. Когда убивало ползущего впереди, можно было укрыться за его телом, на какое-то время... Больше не за что было укрыться. От взвода в живых осталось несколько человек... Мне перебило пулями ноги. Я истекал кровью, потерял сознание. Кто-то вынес меня с поля боя... Мне крупно повезло! — Федор Александрович «нажал на педаль». — Я просто счастливчик! Да и не я один, все, кто вернулись живыми с войны... С филологического факультета ушли на фронт добровольцами сто двадцать пять ребят, вернулось семь или восемь... А в нашей деревне Верколе... А в тысячах других деревень, городов... Мы в вечном, неоплатном долгу перед теми, кто не вернулся... — Абрамов «нажал на педаль» до предела, его голос зарокотал... Но остудил себя, махнул рукой: — Да что говорить. Это общеизвестно. Конечно, мне повезло».
Когда его спросили о планах на будущее, он вдруг как-то погас на мгновение, вроде опал лицом. Положил записку на стол. Ответил невнятно, скороговоркой: «Кто знает... я суеверен... и не привык выдавать авансы, в том числе и себе самому...»
Федору Александровичу оставалось тогда жить чуть больше месяца.
...В 1942 году Федор Абрамов вернулся в свою деревню Веркола долечивать раны. И мы бы никогда не узнали, какие заботы легли на плечи двадцатидвухлетнего Федора, какие мысли его томили, какие картины или, лучше сказать, народные драмы запали ему в душу, если бы через годы нам не явились его романы «Братья и сестры», «Две зимы и три лета»... И мы бы никогда не услышали горестную и бестрепетную исповедь русского северного крестьянина, крестьянки, рано взявшего в руки крестьянские орудия отрока — о том, как держали фронт на скудных своих полосках, в лесах и на пожнях, если бы не книги Абрамова... Его романы «Пути-перепутья», «Дом», повести «Пелагея», «Алька», звучащие живыми голосами рассказы поведали нам о том, как долог и мучителен был путь от военного лихолетья до нынешних сытых будней с их новыми нерешенными проблемами и душевными терзаниями.