За Наревом был контужен: разрывом снаряда бросило о землю. Сломал ребро и ногу.
Закончил военную карьеру солдатом в Петербурге 27 февраля 1917 года.
Последние три года из Петербурга уезжал редко и ненадолго.
В 1917 году писал военные обзоры, теперь пишу рассказы. На днях выйдет книжка «Шестой стрелковый» — в изд-ве «Время», еще одна в изд-ве «Былое» («Чертово: колесо» и др.) ».
Этот, как говорят нынче, писательский самоотчет помешен в № 3 журнала «Литературные записки» за 1922 год, в ряду с самоотчетами других «Серапионов» — всем им было тогда чуть больше двадцати. Читаешь эти короткие жизнеописания и диву даешься: какой концентрат разнообразнейшего человеческого опыта несли в себе совсем еще молодые люди, коим предстояло стать зачинателями явления принципиально нового во всемирно-историческом масштабе — советской литературы.
Вот, например, что писал о себе Всеволод Иванов: «Учился в сельской школе и — полгода — в сельскохозяйственной. С 14 лет начал шляться. Был пять лет типографским наборщиком, матросом, клоуном и факиром — «дервиш Бен-Али-Бей»...
С 1917 года участвовал в революции. После взятия чехами Омска (был я тогда в Красной гвардии), когда одношапочников моих перестреляли и перевешали, — бежал я в Голодную степь...
Ловили меня изрядно, потому что приходилось мне участвовать в коммунистических заговорах. Так от Урала до Читы всю колчаковщину и скитался».
Рядом не менее впечатляющие, яркие в духе времени и всерьез драматичные «послужные списки» Зощенко, Тихонова, Федина...
Первые уроки, преподанные Слонимскому его товарищами по перу, состояли в том, что литература не кабинетное дело, не рафинад; она заваривается в котле классовых битв, ей предшествуют хождения по мукам, и личный жизненный опыт — первооснова писательского призвания — должен быть емким, непосредственно сопряженным с наиважнейшими для эпохи делами человеческими.
Так было в двадцатые годы. В начале шестидесятых, руководя нашим литобъединением, Михаил Леонидович Слонимский на каждом занятии загорался, на глазах молодел. Я думаю, можно предположить без натяжки, что дух, паривший у нас, скрещение не только творческих индивидуальностей, но и разнообразнейшего жизненного опыта возвращали его в молодость. Неважно, как он оценивал художнический потенциал того или иного члена литобъединения, скажем, Виктора Курочкина, Андрея Битова, Сергея Тхоржевского или Виктора Конецкого (впрочем, едва ли он ошибался в прогнозах); читая только что явившуюся на свет прозу, повести и рассказы, Слонимский попадал в такой же, как во времена его молодости (разумеется, на ином социальном фоне), созидаемый заново, полный боренья, страстей и трагедий, населенный такими разными лицами реальный, действительный мир — и волновался, переживал, негодовал или ласково улыбался. Он так любил жизнь!