Вторую дочь Фрейберг назвал Аяной, в честь порта Аян на Охотском море, который в гражданскую войну был им взят без выстрела. Об этом случае мне рассказал сам Фрейберг, как всегда посмеиваясь (тут надо бы добавить: покуривая трубочку, но это осталось лишь на старых снимках), без патетики, со свойственным ему легкомыслием в отношении собственных заслуг, геройства и всего такого прочего. Фрейберг командовал тогда отрядом балтийских красных моряков-братишек численностью в двенадцать штыков. В зимнюю пору отряд военмора Фрейберга совершил рейд — на собачьих упряжках, с одним пулеметом «максимом» (рассказчик отозвался о «максиме» с любовью: «наша сторожевая собака») — из Якутска через хребты на Охотское побережье, свалился, как тать в нощи, на головы кейфующих в отрезанном от всего мира Аяне беляков, взял их голыми руками, установил на Охотском море Советскую власть, доложил о победе в центр (какие были тогда средства связи, я как-то не уловил) и вернулся — весь отряд без потерь: двенадцать братишек с «максимом» — тем же путем: через заснеженные якутские хребты. Ну, конечно, с проводниками-якутами. Их звали тогда: «тунгузы».
Тикси Евгеньевну в домашнем кругу называют Тикой. Она посмеивается: «Папа дал нам собачьи имена, мне и сестре». Пока жив был папа, Тика часто к нему приезжала из Ленинграда. Аяну я не видел, она жила в другом городе. Зато встречался с ее дочерью Мариной: она училась в Ленинградском университете, на географическом, жила у деда. Кажется, были в ней дедовы задатки: куда-то она уезжала летом в экспедиции, чуть не на Тихий океан.
Бывало, посидим за дедовым столом и бежим с Мариной на кухню покурить у открытой форточки. Курим, курим, мне начинает казаться, что и я тоже студент, молодой человек... Я говорю об этом в глубоко прошедшем времени, ибо время, правда, ушло, Марина стала мамой, того гляди станет бабушкой.
Когда я приходил к Фрейбергам, особенно хорошо бывало застать хозяина одного (редко это удавалось); он принимался меня угощать, совершал челночные ходы на кухню, вдруг опускался на колено перед холодильником, доставал из него что-нибудь такое... из своего аристократического прошлого, чуть ли не ананасы в шампанском... Отец Евгения Фрейберга был дворянином, военный доктор при Морском корпусе. (Принял революцию, работал с наркомом Семашко.) И обязательно новгородские, а именно из деревни Домовичи, с берегов очарованного (сам видел — очарованное) озера Городно грузди соленые со сметаной и луком.
И так мы вчетвером проводили время: я, Фрейберг, Марта, Щегол. На стол подавались не только грузди, но и альбомы с вытершимися бархатными обложками, пахнущие незнакомо — людьми, которых давно уж нет, с арктическими пейзажами, твердолицыми мужчинами в малахаях, малицах, с охотничьими псами: гончими, легавыми; с убитыми зайцами, глухарями, утками, с дамами и девушками в довоенных платьях с подложенными плечиками, с четою Урванцевых, Николаем Николаевичем (знакомым Фрейбергу еще по Таймыру) и Лидией Ивановной, на фоне их собственного «ивана-виллиса» пятидесятых годов; с самим хозяином дома — в кителе военмора, на фоне судовых башен с пушками. В альбомах Фрейберга лица мужчин отшлифованы семью ветрами, на них печать нездешности, недомашности, позабытых нами времен. В глазах женщин та же решимость, которая повлекла русских женщин, когда пробил час... ну да, в Сибирь! И много, много Сибири в его альбомах.