Об этом эпизоде своей биографии бывший мичман российского флота написал с флотским юмором, смачно, с великодушием мужества: не убоясь грозных событий, усмехнуться в роковую минуту, пригреть на линкоре волчат. Поистине пушкинское легкомыслие перед суровым ликом судьбы.
Одушевленный (как всякий начинающий автор) появлением в журнале «Волков на линкоре», Евгений Николаевич Фрейберг дал мне еще рассказ о геологе на Таймыре: шел по Таймыру геолог, ведомый единственной целью исполнить свой долг; погиб при переправе через студеную реку; был похоронен в каменистой почве тундры. Остался в память о человеке водруженный его товарищем надгробный камень, до которого никому не дойти. Рассказ спокойный, внутренне сдержанный, как его автор, очень мужской.
Вскоре явилась повесть о том, как...
Если быть точным, Фрейберг повести не писал, да и рассказы... Он писал то, что было, так, как отложилось в памяти, как вышло из-под пера. Писательство доставляло ему чувство жизни, прожитой, как хотелось. Я думаю, он писал с улыбкой если не на челе, то в душе. Свои дневники-мемуары Фрейберг отпечатывал на старинной машинке «Ундервуд» (времен гражданской войны), установленной на конторке в его зеленогорской келье...
«Командорская повестушка» — так отозвался о своем новом опусе автор. В «повестушке» речь шла о пребывании автора на Командорских островах, начиная с 1922 года, в должности Начальника островов. Ступил на борт корабля во Владивостоке, высадился на острове Беринга, в селе Никольском, установил там Советскую власть, жил среди алеутов, наблюдал жизнь котиков на лежбищах, сивучей, каланов, хаживал на птичьи базары... Его первой женой была алеутка, его сын-алеут погиб на фронте в 1943 году...
Я не довел командорский дневник Евгения Фрейберга до печатного вида, как-то он не давался в руки, не подлежал доработке. Чужие рукописи бывают непререкаемы, как письма. Фрейберг писал дневник на Командорах в двадцатые годы не для печати.
Однажды сам мне признался: «Черт его знает (он постоянно адресовался к черту), почитал дневник и за голову схватился: сколько тогда пили спирту — и хоть бы хны!» Легко понять, что этого рода признанья и откровенья нынче у нас — ни в какие ворота. Фрейберг и сам понимал, ему в высочайшей степени была свойственна ирония, нечто чеховское — первый признак интеллигентности.
Как-то раз я спросил у него: «Евгений Николаевич, сколько же вам лет?» — «Черт его знает, — сокрушенно развел руками долгожитель, — даже как-то неловко: из прошлого века и все еще небо копчу».