— Своими беззаконными действиями, неоправданной жестокостью вы подрывали веру народа в дело революции! — обвинял Аверченко секретарь губкома.
«И тут, — рассказывал отец, — Аверченко вскочил, закричал: «Я не хотел этого! Не хотел!»
— Это не снижает вашей вины! — сказал председатель Челябинской ЧК.
— Я не хотел вреда нашей власти, — глухо повторил Аверченко. — Не хотел... Но если все обернулось так, то нет мне прощения! Нет! Тогда я сам себе говорю: достоин высшей меры социальной защиты! — И тут же вытащил из кобуры маузер и застрелился.
За ним пытался покончить с собой и его помощник, но того успели разоружить.
— А почему же у них оружие было? — спросил я, когда мне было уже лет пятнадцать.
— Доверяли, — ответил отец.
— Как доверяли, ведь их же судили?
— Ну что ж, если бы даже его приговорили к расстрелу, Аверченко не стал бы обороняться. Свой был, не враг...
* * *
Тот большой и, пожалуй, самый главный период жизни отца остался там, в Сибири. Время ожесточенной борьбы сменилось мирным строительством. Петрокоммуновцы выполнили свой долг. И вот мы опять в Петрограде. Но теперь для меня город уже во всем размахе. Мне девять лет, я далеко не тот мальчуган, который уезжал из него, мало чего понимая. Теперь я гляжу во все глаза. Все мне интересно, все для меня ново.
Звенят трамваи, мягко подскакивают на резиновых шинах легкие пролетки, потряхивают гривой тяжеловозы-битюги. Нет-нет и промчится глянцевитый, черный, как жук, автомобиль с большими фарами-фонарями. «Невский проспект», — поясняет нам с братом отец. Мы едем на извозчике. В ногах у нас вещи, отец с матерью на пружинистом сиденье. Мы на вещах. Мне все видно, и справа, и слева. Проспект ровный. Глаза не успевают на все глядеть. Носятся мальчишки с сумками через плечо, звонко кричат: «Красссная вечерняя газета!» На перекрестках стоят милиционеры, показывают руками, куда ехать. А извозчик все похлопывает и похлопывает вожжами по бокам лошади, и все дальше мы уезжаем от вокзала. И вот уже свернули с Невского, объехали большой собор с памятником Кутузову, и копыта зацокали по булыжной мостовой. Дворник поливает панель из резиновой кишки, — вода радугой висит в воздухе. И под ней вывеска. На ней нарисована кружка пенящегося пива и красные раки с растопыренными клешнями. На магазинах большими буквами: «ПЕПО» — Петроградское единое потребительское общество.
Извозчик въехал в подворотню четырехэтажного дома и остановился в стиснутом стенами домов квадратном дворе. Слева была жилая сторона, справа — Максимилиановская больница. Конечно, никто тогда и не думал из нас, что в ней умрет отец.