— Я ничего плохого никому не делаю, — притих отец, — выпиваю — это верно, но не шумлю, я не оскорбляю... И ты напрасно так со мной, ты еще в школу бегал, а я уже с кулачеством боролся.
— Тем более не имеете права пить. Я сегодня продолжаю борьбу с кулачеством, а вы... Вы мешаете мне! — Андрей резко повернулся и ушел.
— Вот пассажир проклятый, — недоуменно, с обидой сказал отец и в последующем, когда приходил домой выпивши, а он все же выпивал, то старался так незаметно проскользнуть по кухне в нашу комнату, что даже черные тараканы не слышали.
Весной двадцать восьмого года Андрей Филиппов был убит неподалеку от Дудергофа. Его привезли в Ленинград. Хоронили торжественно, с почестями.
Вечером отец, подвыпив, горестно сокрушался:
— Настоящий был партиец! Большой человек вышел бы из него...
Сестра Андрея, Рая, худосочная, большеглазая девица, жила как-то незаметно. «Жюжас!» — любила она говорить.
Вскоре после смерти сына Филипповы уехали на другую квартиру. Это нам позволило занять одну из их комнат. В другую въехала молодая женщина, работница какой-то фабрики, Шура. Иногда, когда родителей не было дома, мы с братом забиралисъ к ней в комнату и начинали там возню. Возвращались к себе возбужденные, красные, усаживались за учебники, но долго не могли понять, о чем там речь.
За годы наших странствий Ленинград стал богаче, фасады домов были покрашены. На витринах лежали окорока, колбасы, перетянутые шпагатом, на свету сверкали бутылки с разными винами, из «рога изобилия» сыпались на подоконник конфеты (тогда писали «конфекты»). Уже не было мальчишек, кричавших: «Красссная вечерняя газета!», теперь газеты продавались в киосках. Больше появилось трамваев. Комсомольцев можно было сразу отличить — они были одеты в юнгштурмовские костюмы, перехваченные в поясе кожаным ремнем, с портупеей. Больше стало порядка.
* * *
До встречи с Бушуевым жизнь артистов представлялась мне какой-то сказочной: думалось, что живут они в прекрасном волшебном мире и всегда нарядно одеты. Узнав же поближе Бушуева, понял, что жизнь не всех артистов балует. Есть у нее свои любимчики, есть и пасынки. Судя по тому, как жил Серафим Павлович, он не принадлежал к числу ее любимчиков. И тем надменнее, даже величественнее была его поступь, когда он выходил к освещенной рампе, тем холоднее был его взгляд. Нетерпимо высокомерен был он и дома. Отцу — чуть приметный кивок, матери — снисходительная улыбка.
«Павлин бесхвостый» — тут же прозвала его мать. Она была меткой на прозвища. «Вытяжным пластырем» прозвала одного знакомого за его медлительную речь. «Тихой беседой» — женщину за ее негромкий, всегда спокойный голос. Ну, а Бушуева — «Павлин бесхвостый».