Мы еле выбрались на улицу.
Память. Она ведь очень разная у людей. Кто что запоминает. Мне почему-то врезались на всю жизнь две строчки из частушки. Шли парни с гармошкой и, поравнявшись с нашим домом, пропели: «Знаю улки, переулки, где Воронины живут!» — отлично помню, как меня поразило то, что в частушку попала наша фамилия, совершенно не догадываясь, что ее либо вставили вместо какой-то другой, либо сочинили специально. Что, наверно, автору было не так-то уж и трудно.
В Кустанае я пошел в первый класс. Ни тетрадей, ни бумаги не было. Писали палочками на снегу. В классе сидели не раздеваясь — школа не отапливалась.
В доме часто звучало слово «реквизит». Это было разное барахло, изъятое из буржуйских квартир и особняков: салопы, платья со шлейфами, фраки, бархатные камзолы, шелковые пеньюары, кружевные покрывала, льняные скатерти с фамильными гербами и уйма всяких других вещей, в большинстве своем ненужных людям нового времени. Весь этот «реквизит» менялся на хлеб и кожу. Цен на «реквизит» никто не устанавливал, да и невозможно было установить, — меняли, торговались, стараясь за каждую тряпку получить от местных богатеев как можно больше. Это называлось «товарообменом». Иногда в шутку — «товарообманом». Никаких ревизий в то время не было, — все на честности и сознательности. В Питере — голод!
Еще с утра появлялись на дворе покупатели. Иногда приезжали богатые киргизы на верблюдах, — предлагали бараньи и лошадиные шкуры. Отец показывал «реквизит». Начинался торг. Я вертелся тут же и не раз видел, как киргиз с важным видом шествовал к своему верблюду в черном сверкающем цилиндре, неся на спине тюк выменянного тряпья, а за ним плыла, распустив длинный шлейф, собирая чуть ли не весь мусор со двора, его жена.
Бывало, отец приглашал киргиза в дом и там угощал его, чтобы закрепить знакомство. Случилось так, что мать, не зная киргизских обычаев, нажарила картошки со свининой и подала на стол. Как-то и отцу было ни к чему, что это претит мусульманской вере. Киргиз ел и нахваливал. И мать, довольная, что угодила гостю, похвасталась, что эта «чушка» большая была, жирная.
Что тут было! Киргиз завертелся на месте, завизжал, плюя направо и налево, кинулся вон из избы — и через минуту уже мчался в степь, нещадно стегая обалдевшего от побоев верблюда.
— Ну, мать, и удружила ты мне, — смеялся отец, — навряд теперь он приедет ко мне. Теперь его и маханом не заманишь.
Обычно на складе помогал отцу Володя Полуярков. За все мое детство у меня не было такого ласкового товарища. Ему было лет восемнадцать, но сколько еще в нем шумело неотыгранного детства! Он был сирота. После той памятной ночи, когда мы уносились по степи, Володя стал особенно близок нашему семейству.