Как справедливая награда сильному Я, была та первая секунда, когда ноги коснулись дна. Разгребая воду, я пошел к берегу. И тут большая волна со всего ладожского разгона налетела на меня и швырнула на камни.
И еще волна, и еще...
Я все же выбрался на берег. Упал и долго лежал. И плакал, не стыдясь своих слез. Потому что это были слезы очищения и надежды. Было обидно, что не так жил до сих пор, поэтому и устал, и что теперь начну совсем другую жизнь. Плакал оттого, что до этого дня не уважал себя, не умел этого делать, а теперь ничего уже бояться не буду.
Я поднял голову — и не увидел Белого города. Передо мной высились большие, обляпанные чаячьим пометом, старые камни. За ними зеленел тощий кустарник. Конечно, никаких минаретов не было...
1966
Я уже давно не был на даче, и теперь хожу, смотрю, и все для меня новое, и радостно мне, и очень хочется жить, и делать доброе, и быть общительным и ласковым. Кап... кап... Падает с крыши. Это капли трогают тишину. Небо синее, и ничто не мешает солнцу. Сад еще промороженный, но я знаю — он скоро отойдет, и ветви яблонь станут гибкими, и влажно заструится в них ветер. И снег сползет с крыши. Завалит всю тропу, и трудно будет отбрасывать его, настолько он собьется в плотную кучу. Я смотрю на осевший снег, на сад, на озеро, на дальние острова. Скоро, скоро весна...
Крыльцо оттаяло, ступеньки сухие, так что можно даже и посидеть. А в доме холодно и сумрачно. Сумрачно от штор. Одну за другой я подымаю их, освобождаю окна, и яркий свет весело заполняет комнаты, но становится еще холоднее. Какое все неживое, когда в доме холодно. Даже цвет у вещей другой. Серая плита в холоде — черная, подушки белее, чем когда бывает тепло, и клеенка на столе отдает холодом. И не хочется быть здесь, да еще одному. И я с радостью выхожу к солнцу, к снегам, и, закрыв глаза, подставляю лицо небу.
Кап... кап...
Справа от меня бугор. Там среди старых лип и высоких дубов дом Александра Александровича. Давно я там не был. Жив ли старик?
— Сереженька!
Как он засуматошился! Не знает, куда посадить.
— Кури, кури! — Он подвигает мне пачку папирос, закуривает сам, садится напротив, глядит, улыбается, и все его лицо дышит приветом. — А, какие мои дела... На тридцать шесть рублей с Клавдией Петровной не очень-то разживешься. Вот и угостить тебя нечем.
Я знаю, трудно старику живется.
— Рыба? Плохо. Достал сегодня пять штучек, и все.
Он никогда не скажет «поймал», всегда «достал». Поймал — это когда гонишься за кем, а тут достал. Со дна достал!
— Плохо нынче. Да вот еще морозы стояли, так и совсем не выходил из дому. Сердце чего-то, Сереженька, стало сдавать. Да так-то бы все ничего, только вот питание. Дети? А у каждого семья, все работают, впору до себя. Сами глядят, как бы я помог. И помогаю, да что моя помощь... Ну а ты-то как? Надолго?