».
Какие-то люди, видимо гэбисты, сорвали плакаты, били Костю и его товарищей ногами, увезли. Потом их судили («за нарушение правил поведения в общественных местах»). По тем временам приговор был не очень даже суровый — ссылка на 3 года. Книгу Кости Бабицкого, уже готовую, сняли с печати, а его сослали, кажется, в Коми АССР.
После ссылки — мучительная жизнь, поиски работы если не в Москве, то в провинции, если не по специальности (лингвист), то хоть какой-то работы. Даже зольщиком (уборщиком золы после топки печек) работал. Там и заболел, надышавшись всякой дряни, и в 1993 г. умер. На прощание с ним в церковь Ильи Обыденного в Москве собралось множество народу — и верующие, и неверующие. Приехали даже сотрудники посольства Чехословакии в Москве. Не забыть его умный внимательный взгляд, добрые глаза, запали в душу его слова «Счастье — это спуск со взятой высоты», «Мне с собой не скучно».
Друг Кости Бабицкого Юрий Апресян поместил в журнале «Русский язык в научном освещении» (М., 2001. № 2) тёплые воспоминания о Косте — филологе, о Косте — мудром человеке, о Косте — подвижнике. Отсылаю к этим воспоминаниям.
Помню, как в 1973-м в Институте русского языка проходила переаттестация «неугодных» сотрудников Пожарицкой, Булатовой и Еськовой. Их забаллотировали — благодаря, в основном, усилиям секретаря партбюро Льва Ивановича Скворцова (когда-то он был нашим другом). После оглашения решения Учёного совета в зале стояла мёртвая тишина. И тут Лида Иорданская, сотрудница другого института (языкознания), присутствовавшая на этом заседании, крикнула: «Позор!». А потом подошла к Скворцову и сказала ему пару ласковых слов («Какая же ты сволочь!»). За «грубое вмешательство в дела чужого института» её уволили, и она поступила на работу в Информэлектро (о нём речь впереди).
Еще до того, в 1971-м, у мужа Лиды, Игоря Мельчука, тоже была переаттестация в Институте языкознания АН СССР. В своё время он подписал письмо в защиту гонимого сотрудника МГУ Дувакина и наше «письмо 13-ти» (о нём тоже речь впереди). И что бы вы думали? — прошёл переаттестацию! Помню, мы встретились с ним у Главпочтамта, и он мне сказал: «Ты смотри — не выгнали! Придётся придумать что-нибудь ещё». Не только слова́ — место точно помню — у Главпочтамта. Потом Мельчук переслал в Нью-Йорк Таймс резкое письмо в защиту Сахарова и Ковалёва и на следующей переаттестации (в 1976-м) его провалили. Я не сомневаюсь, что письмо Мельчука было продиктовано сочувствием к гонимым и возмущением советской системой. Но, собственно, он ничем особенно не рисковал — он всё равно ведь уже решил уехать из страны. Мельчук мог и после изгнания из Института языкознания устроиться на работу в Информэлектро (как сделала раньше его жена Лида Иорданская и три других «изгнанника» — Юра Апресян, Лёня Крысин и я), но он уехал. Быстро освоился в Канаде, помню, кричал: «Да нет у меня никакой ностальгии!» А вот другие изгнанники, наши Энн-Арборские друзья — Виталий Шеворошкин и Галя Баринова, испытывали тоску по России. Даже в речи дистанцировались от Америки, говорили об Америке и американцах: