И там его окружала такая же беспредельная тишина, как некогда в Прохладной долине, когда он лежал на траве вместе с другом Шандором Батори Японцем, или позднее, когда он стоял с Терез на берегу Дуная. Мечта, вера, сила… Мир был полон ими или он сам?
С тех пор голова его поникла — заботы и горести, тысячи вопросов, на которые он не получал ответа, потянули ее книзу. И он больше не глядел ни на облака, ни на небо. Забыл о них. А может, они забыли о нем?
Сейчас он поднял глаза к небу, раскинувшемуся над двором, и вдруг, неизвестно почему, ему не захотелось идти на собрание XIX избирательного округа. А разве когда прежде он остался бы дома? Почти два месяца прошло с тех пор, как Франц Фердинанд, нацепив на грудь все свои тридцать девять орденов, покатил особым поездом в Сараево, чтобы в качестве земного наместника бога войны принять участие в боснийских маневрах австро-венгерской армии. Тогда никто, кроме габсбургской камарильи, не предполагал, видно, что несколько дней спустя его упакуют в ящик и, обложенного льдом, повезут обратно в Вену… Словом, больше двух месяцев прошло с тех пор, как Дёрдь Новак держал экзамен перед Регистрационной избирательной комиссией. Мысли, возникшие у него во время экзамена, он не стал излагать на бумаге во избежание скандала. Его внесли в список избирателей как «квалифицированного рабочего старше тридцати лет, три года проживающего на одном месте, умеющего читать и писать по-венгерски» и т. д. и т. п. «Так вот за что мы десять лет боролись! — разочарованно сказал Новак Анталу Франку, экзаменовавшемуся вместе с ним, когда они вышли от надменных, превосходно одетых господ экзаменаторов. — Посмотрим, что-то дальше будет…» — «Представители рабочих попадут в парламент», — устало ответил Антал Франк, на лбу и в глазах у которого уже явно обозначились признаки скоротечной чахотки. Новак был не в духе. И он сказал так зло, что потом до конца жизни не мог простить себе: «Ну, это не помешает тебе выхаркать и остаток своих легких!»
Последовавшие события он переживал так, словно они надвигались на него со скоростью курьерского поезда. Не будь Тамаша Пюнкешти, Антала Франка и еще нескольких товарищей из союза (правда, они только вопросы задавали друг другу, а ответить на них не могли), ему было бы совсем одиноко в этом огромном городе Будапеште, где каждое утро двести тысяч рабочих отправляются на фабрики, на заводы и в мастерские.
В союзе читались доклады о том, что «социал-демократы не допустят войны; рабочие не будут убивать друг друга». «Это правильно, это верно, — думал Новак. — Пусть лучше господа друг дружку убивают!» И все-таки с собраний он возвращался смущенный. Говорили обо всем и прежде всего о том, что II Интернационал где-то, бог его знает где, когда-то и как-то выступит против войны. Только не о том, что надо делать здесь, в Венгрии, в Будапеште, на оружейном заводе, где работал токарь Дёрдь Новак, что делать, чтобы не допустить войны. «Выступим, когда потребуется!» — то вежливо, то грубо отмахивались от него и от всех рабочих, когда они подымали свой голос. Венгерские войска уже получили приказ перейти границу, а «Непсава» все еще твердила, что «европейской бойне не быть!».