— Видно, судьба еще мало вас покарала! — исступленно крикнул прапорщик. — Вам только и делать цветы на могилы!
— Да, я предпочитаю делать цветы, чем копать могилу венгерскому народу! — послышался разъяренный голос старика. — И только до того, только до того хочу дожить, чтобы своей рукой Сплести венок из цикуты на гроб этого старого палача, когда его пристукнут наконец! Венок из цикуты с алыми розами. Такими алыми, какой была кровь расстрелянных гонведов, какой была кровь Лайоша Батяни, которого…
— Отец!
— …которого казнили, несмотря на показания австрийского министра Везенберга. И когда Шварценберг доложил, что Батяни не виновен, твой коронованный палач ответил: «Очень хорошо, но сперва мы его вздернем!..»
— Отец! Перед вами стоит венгерский гонвед, прапорщик королевской армии…
— Так знайте же, господин прапорщик, что вы узурпируете имя гонведа! — старик произнес это, задыхаясь, с такой болью, что Мартон испугался: «Бедняге дурно…» — В спальне Франца Иосифа висят три картины: образ девы Марии, портрет полковника Алноха и генерала Хентци. Того Хентци, который в 1849 году орудийными залпами поджигал Пешт, когда не вы, гонведы «Ф. И.», а настоящие гонведы штурмовали замок Буды. А жена старого знаменосца лежала в это время на смертном одре одна, покинутая, в Пеште, потому что сын ее был в числе штурмовавших замок. Старуха слышала грохот австрийских снарядов, падавших на Пешт, в окна к ней несло горький запах горящих пештских домов; в последнюю ночь своей жизни она видела на стене комнаты отблеск пламени горящего Пешта. Так умерла мать Шандора Петефи. А сына ее, если бы он не пал под Шегешваром, твой император повесил бы. Не мешай, теперь я говорю! — гудел голос старика. — Третий портрет в спальне изображает полковника Алноха, который хотел взорвать гордость венгерского народа — Цепной мост, когда в 1849 году войска гонведов заняли Будайскую крепость. Но он погиб, так же как погибнет и его хозяин!.. Не мешай!.. В салоне твоего Ф. И. висят батальные картины из времен венгерской освободительной войны 1848 года. На этих картинах венгерские гонведы изображены бандитами… Я не считаю тебя бандитом, но и не считаю гонведом…
— Если вы сейчас же не замолчите, ноги моей не будет больше здесь! — чуть не плача, крикнул господин учитель, прапорщик запаса Пал Мартонфи-младший.
— Не замолчу! — гремел старик Мартонфи. — Кто виноват, что никогда больше не вернулся к себе на родину Лайош Кошут? Кто заточил в тюрьму Михая Танчича? Кто его — даже дважды — приговаривал к смерти? Из-за кого ослеп этот тринадцатый апостол венгерского народа? Из-за кого сидели в кандалах венгерские гонведы в Куфштейне, в Граце и в Нейгебауде? Из-за кого должны были скрываться венгерцы у себя на родине? Кто преследовал их, как дичь в лесу? Из-за кого бежали за границу, в Америку, в Австрию, и погибали там, несчастные… Из-за него! Мой отец был настоящим гонведом!.. Вместе с Танчичем в Буде томился он в одной тюрьме… Когда он вышел оттуда калекой, ему было всего сорок лет, и он заставил меня, семинариста, принести присягу. Я дал присягу венгерскому народу и не нарушу ее! А ты присягнул палачу венгерского народа — и эта присяга недействительна… Пятнадцатого марта 1878 года я с кафедры церкви говорил о Габсбургах; народ слушал меня так, как будет слушать Христа в судный день… Иезуиты увезли меня в Эстергом… К герцогу примасу… Мне угрожали… Но я выдержал!.. Пытались соблазнить меня всяческими посулами… Тщетно!