И он нашел. И даже подчеркнул написанное:
«…Мировая война не расстроит производство настолько, чтобы это привело к гибели капитализма. Война не приведет к катастрофе хотя бы потому, что экономический организм болен и в мирное время… Оздоровить его может только широкое избирательное право. Это в интересах всех и каждого, в интересах как господствующего класса, так и наших…»
4
Теперь, закончив передовицу, он нашел ее не только превосходной, но решил, что, если ее немного расширить, она подойдет даже для «Библиотечки социал-демократа». Увеличится, таким образом, число написанных им брошюр, он получит двести крон дополнительного гонорара, не говоря уже о том, что это будет исчерпывающим ответом на протестующие письма, которые лежат сейчас в коробке.
Шниттер пришел в самое веселое расположение духа, захотелось пошутить, даже подразнить кого-то — словом, показать свое духовное превосходство. Так что Доминич явился как раз кстати. Не окажись, он под рукой, Шниттер вызвал бы кого-нибудь из членов редколлегии и трунил бы над ним, пока не надоест. В крайнем случае он не стал бы пренебрегать даже и старым служителем. Впрочем, сегодня Шниттер чувствовал сострадание к «сочинителю передовиц», как называл он Лисняи, когда был в таком добродушно-насмешливом настроении.
Вошел Доминич. Шниттер молча указал ему на низкое кожаное кресло. А сам встал и строго, даже грозно, спросил:
— Товарищ Доминич, о чем вы шепчетесь там у себя в Союзе металлистов? Чем вам «Непсава» не угодила?
— Мне? Мне? — Доминич совсем утонул в глубоком кресле: видны были только его длинные согнутые ноги. — Шепчемся? Мне не угодила? Мне? — забормотал он и, наморщив низкий лоб, провел рукой по своим усам «à la император Вильгельм», будто уж самый их вид доказывал обратное.
— Не увиливайте, Доминич! — еще строже сказал Шниттер, не прибавив даже «товарищ».
Это прозвучало особенно зловеще. А между тем Шниттер был рад до смерти: «И до чего ж сдрейфил этот живой складной метр!»
Лицо Доминича покрылось испариной. Его лоб напоминал плохо вытертую клеенку в трактире. Длинные ноги перепуганного до смерти второго секретаря профсоюза то сгибались, то разгибались в коленках.
— Это клевета! — крикнул Доминич. — Меня оклеветали! — И его поджатые длинные ноги выпрямились внезапно, вытолкнули кверху туловище. Доминич вытянулся перед письменным столом, и Шниттеру показалось, будто этот «живой складной метр» вот-вот достанет до потолка.
— Имя! Имя клеветника! — заорал Доминич со страху громче, чем хотел. — Кто он? — и снова схватился за свои усы «à la император Вильгельм», под крыльями которых, угрожая, теснилась толпа огромных желтых зубов. — Кто?.. Пюнкешти?..