В первые ночи, еще в сентябре, когда ветер забегал в вагоны, солдаты наслаждались прохладой, и никто не думал даже задвигать двери теплушек. По небу овечьим стадом двигались облака. Над ними покачивалась полная луна. Какое-нибудь кочующее облачко то застилало ее, то скользило дальше, и луна вновь озаряла землю и мерцала, такая томительная и далекая, как и прежняя жизнь солдат, которую они покинули, быть может, навеки. И казалось, будто плывут не стада облаков, а луна. Плывет, плывет себе, качаясь, а куда — неизвестно. И все томительней, все непонятнее сияет. То загорится, то погаснет, совсем как равнодушный маяк на темно-синем незнакомом море.
Солдаты ворочались от бессонницы, хотя каждый грозился с вечера: «Вот когда высплюсь-то!» Но всех, кроме Новака, Дембо и Бойтара, надолго вывел из себя бунт женщин. Никому даже в голову не пришло бы, что такое возможно. Идти против судьбы! Или, как Новак говорил, против властей?!
Тревожное и бесшумное душевное волнение постепенно спадало и заглушалось стуком колес. Этот перестук, однообразный, спокойный и успокаивающий, постепенно одерживал верх. И тогда осторожно, мягко подкрался сон. Все затихли.
Но спали прескверно. Бессонница выползала временами, словно томительный резкий свет луны из-за призрачных облаков. Под солдатами скрипел дощатый пол, шуршала солома. А они вспоминали домашнюю постель, одеяло, жену, тепло. Из-под полусмеженных ресниц наблюдали за тенями, которые то возникали на стенах теплушки, то исчезали. Грозное будущее и безвестность все тяжелее наваливались на душу. И стоило однозвучной стукотне колес прекратиться, как испуганно пробуждались: «Что такое, приехали?»
В первые дни все радовались, когда эшелон по нескольку часов простаивал на станциях. Радовались даже те, кто на улице Петерди подкручивал задорные усы и кричал: «Держись, Петр, держись, король, мы тебе покажем!»; мол, «самому королю покажем!»
Утром пробуждались внезапно, будто от толчка. Просыпались помятые, не в духе. И молчали. Каждый ждал, чтобы другой заговорил, пошевельнулся, начал день. А в рамке двери пробегали, сменяя друг друга, пейзажи. Сжатые нивы, стога сена, леса, тоскующие перед увяданием, и словно разбрызганные по бледно-голубому небу черные вороны. Сменялись и запахи, вливаясь вместе с ветром с переменчивых ландшафтов.
Солдаты, что лежали внизу, видели в рамке дверей небо да кроны придорожных деревьев, словно задевающие верхушками облака. Деревца появлялись и уплывали дальше. Если стояли близко к рельсам — уплывали быстро, если подальше — медленно. Лежавшим на верхних нарах виднелись отцветающие рощи, жнивье, Пасущиеся стада, тишина и мир. Мимо проскальзывало дерево с отрезанной верхушкой и мягко вползало, точно в футляр, в полумглу, подстерегавшую его за рамкой дверей.