— Кок! — крикнул мальчик и опять укрылся с головой.
Перина затряслась. Видно, Бела хохочет, смеется над ним.
— Убью, — простонал Пишта сквозь зубы. — Все равно покончу с собой!
Но когда и как покончит, об этом он не задумывался. И ушел. Собиравшаяся в дорогу мать спохватилась только тогда, когда сын был уже далеко.
— Куда ж он подевался? Пишта! Пишта! — крикнула она. — Целый месяц не увижу его и даже не попрощалась…
— Не помрешь небось без своего Пишты, — сказал г-н Фицек.
А Пишта, без которого «небось не помрут», шел и шел по улице Нефелейч к Восточному вокзалу. Солнечное летнее утро, как всегда, было прекрасно, и птицы, как обычно спозаранку, переговаривались меж собой; белые облака над домами тихо переплывали с четной стороны улицы на нечетную: казалось, ни утро, ни птицы, ни облака не желают знать ни про международные осложнения, ни про обиды Пишты, ни о произволе, творимом с избирательными списками.
Пишта дошел до Восточного вокзала, где пристроился чистильщиком башмаков толстый актер — тот самый, что воскресными вечерами шепеляво распевал куплеты на «Свободной сцене» Городского парка. Он наряжался обычно в тесную солдатскую одежду синего цвета, для потехи расставленную по бокам кусками коричневого сукна.
Когда-то толстяк даже закончил театральное училище — правда, не в числе первых, а так, середнячком. Какой-то театрик ангажировал его, и в первый год, пока не забрили в солдаты, он исполнял в «Гамлете» роль Розенкранца, в «На дне» — полицейского и в «Лилиоме» — бухгалтера. Добродушного, тогда еще только начинавшего полнеть молодого человека любили в театре. Быть может, он и сам не мечтал о большем, довольствуясь тем, что его жизнь и будущность обеспечены: он актер, он страстно любит свое дело.
Потом его взяли в армию. Год он должен был отслужить вольноопределяющимся. В первую же неделю, когда он отдавал рапорт, фельдфебель, возмущенный тем, что взвод его «портил» какой-то «голорылый комедиант», изо всех сил стукнул его под подбородок. (Да и не мудрено: фельдфебелю каждый вечер бог знает что приходилось выслушивать об «актере» в столовке от других фельдфебелей.) Несчастный парень откусил себе кончик языка, и он, окровавленный, повис буквально на ниточке. Военный врач без канители отщипнул его, «чтобы не мешал». После этого актер стал страшно шепелявить. Зато, когда выздоровел, его тут же уволили из армии. Фельдфебелю «припаяли» месяц гауптвахты, но от этого у актера язык не прирос. Будущности его пришел конец. Сперва он устроился работать счетоводом, потом стал надписывать адреса на конвертах, но подвижной от природы молодой человек с трудом переносил скуку и однообразие ежедневного десятичасового отсиживания в конторе. Он купил себе ящик, щетки и пристроился перед Восточным вокзалом: чистил башмаки и мечтал о сцене и о ролях.