«В своем заключительном слове, – рассказывает Фейхтвангер, – Радек говорил о том, как он в продолжение двух с половиной месяцев заставлял вытягивать из себя каждое слово признания и как трудно следователю пришлось с ним. «Не меня пытал следователь, – сказал он, – а я его».
…Слово «пытал» в этом контексте выглядит не столь уж безобидно. Тем более из уст Радека, известного острослова. «Со Сталиным трудно спорить, – проронил он однажды, – я ему цитату, а он мне – ссылку».
Между прочим, писатель Виктор Серж полагал, что «сами подсудимые, в первую очередь Радек, активно принимали участие в фальсификаторской работе… иначе идиотам вроде Ежова никогда бы не справиться с этой изощренной и извращенной фальсификацией, причем аморальность Радека, его цинизм и прочие качества делали из него наиболее подходящего кандидата, по существу, руководителя следовательской кухни ГПУ».
Во всяком случае, по Фейхтвангеру, процесс проходил в теплой и дружественной обстановке. «Судьи, прокурор, обвиняемые – и это не только казалось – были связаны между собой узами общей цели. Они были подобны инженерам, испытывавшим совершенно новую сложную машину. Некоторые из них что-то в машине испортили, испортили не со злости, а просто потому, что своенравно хотели испробовать на ней свои теории по улучшению этой машины. Их методы оказались неправильными, но эта машина не менее, чем другим, близка их сердцу, и потому они сообща с другими откровенно обсуждают свои ошибки. Их всех объединяет интерес к машине, любовь к ней. И это-то чувство и побуждает судей и обвиняемых так дружно сотрудничать друг с другом».
Вряд ли есть смысл обсуждать все это всерьез. И все же никак нельзя обойти один немаловажный вопрос, вынесенный в заголовок следующего раздела.
«Почему они признавались?»
В полном соответствии с упомянутыми инструкциями Иностранной комиссии Фейхтвангер в своей книге горячо опровергает «наиболее примитивное предположение, что обвиняемые под пытками и под угрозой новых, еще худших пыток были вынуждены к признанию. Однако эта выдумка была опровергнута несомненно свежим видом обвиняемых и их общим физическим и умственным состоянием». Двадцать лет спустя на XX съезде Хрущев ответил на этот вопрос иначе, можно сказать, «с большевистской прямотой»: «Как могло получиться, что люди признавались в преступлениях, которых они вовсе не совершали? Только одним путем – применением физических методов воздействия, пыток».
И вместе с тем было еще нечто, толкавшее старых большевиков на признание в несовершенных преступлениях. «Поймите, если бы мы попали в гестапо, в белую контрразведку, мы бы выдержали пытки. Нас поддерживала бы мысль, что мы страдаем за наше дело. А тут? Во имя чего терпеть?» Так говорил проведший в лагерях больше двадцати лет Михаил Якубович, бывший меньшевик, чьи мемуары были использованы Александром Солженицыным в «Архипелаге ГУЛАГ». Он рассказал Майе Улановской о разговоре с прокурором Николаем Крыленко, с которым когда-то был хорошо знаком, тот одно время жил у него в квартире. «Он вызвал меня к концу следствия, когда я уже дал показания, подписал все, что мне продиктовали. Я решил открыть ему как прокурору методы следствия, объяснить, почему я оговорил себя. Но Крыленко не дал мне открыть рта. Остановил меня жестом: «Михаил Петрович, не надо. Я все понимаю. Но так нужно для партии, для страны».