Да что говорить о дальних: семья отчима являла собой классический пример внутрисемейного политического раскола и противостояния. Старший брат отчима Михаил — есаул, служил у белых и эмигрировал в Болгарию. Другой брат — Григорий, коммунист с дореволюционным стажем, комиссар-чекист, был зарублен восставшими казаками, его могила под красной звездой в церковной ограде. Отчим чтил память брата-комиссара, прекратил переписку с братом-эмигрантом, но вместе с тем отказался вступить в колхоз, уклонялся от какой бы то ни было советской работы, и от него отступились, может быть, из уважения к брату. Разговоры о возвращении в Котельниково в семье не утихали.
Однажды весной 34 года я обывательской подводой возил в колхозную бригаду нашего учителя Андрея Ивановича, он проводил там какую-то беседу. Тогда я впервые услышал об истории с челюскинцами и летчиками, которые сняли со льдины всех участников рейса и получили звания Героев Советского Союза. На обратной дороге он вдруг заговорил о том, что мне надо учиться дальше, а для этого следует переезжать в Котельниково. Я воспринял его слова как одобрение моих успехов в учебе и передал разговор матери, которая была ярой сторонницей возвращения в Котельниково. А тут в хуторе произошло странное событие. Неожиданно появилась колонна грузовых автомобилей. У совершенно новеньких автомашин похаживали одетые в новенькие комбинезоны шоферы, что-то подкручивали, подтягивали. На вопросы любопытной детворы, зачем приехали, надолго ли, помалкивали. Хуторяне гадали: если за хлебом, то старый вывезли, до нового далеко. И вдруг прошел слух: приехали для выселения единоличников, не желающих вступать в колхоз. Может, провокация, а может, и нет. Могли и выселить, не посмотрев на то, что среди них было немало красноармейцев и красных партизан. Завершалась сплошная коллективизация, а тут строптивцы из какого-то хуторишки портили общую картину. Однако машины исчезли так же незаметно, как появились, — неожиданно и ночью.
Но эта история положила конец колебания отчима: он и мать съездили в Котельниково, подыскали подходящий дом, вернувшись, договорились о продаже совхозу крыловского дома. И мы засобирались переселяться.
Жаль было расставаться с хутором, с его садами и речкой, школой и друзьями. Я буду долго вспоминать, как мы бродили по цветущим степям, тайком забирались в чужие сады и огороды, бесконечные купания в Салу, рыбалки, путешествия на лодке, как мы глазели на вечеринки взрослых парней и девушек и потом стремились подражать им. Если и было в моем нелегком детстве счастливое время, то это в первую очередь — крыловское житье. В голову порой приходит толстовское: счастливая, счастливая, неповторимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминания о нем? Не графское детство, чего говорить... Но все же. Ведь приехал сюда затюканный горем и нищетой мальчишка, тихий и застенчивый, а уезжал бойкий и общительный паренек, много чему научившийся. Порой мне думается: вот ведь как хитро заворачивается жизнь! А не случись этого злосчастного романа моего батюшки со всеми его драматическими последствиями и переживаниями и не попади я в руки строгих и умных крыловских учителей, смог бы я выбраться из полутуманного способа учебы, который сложился для меня в Котельнической начальной школе в первые три года? Или меня убедили бы в моей неспособности, и я бросил бы школу где-нибудь после седьмого класса от отвращения? Гадать бессмысленно. В любом случае я трепетно благодарен учителям Павлу Трофимовичу Алпатову и Андрею Ивановичу Стекольникову, после краткой выучки у которых я уж никогда плохо учиться не смог.