Зато хозяин гобоя был, мягко выражаясь, неприятен, а по чести говоря, совершенно ужасен. Огромный, черный, грозный, страшный. Стоило ему дунуть в мундштук инструмента, как из раструба выползала черная туча. Старик останавливал гобоиста смычком, и тот замолкал, недовольно урча.
Со стариком и его спутниками пришли мальчики-акробаты. Они были прелестны, но казались не детьми, а мудрецами. Такие у них были лица. Не старые, а всеведающие. Мальчики вертелись и кувыркались, глотали огонь, крутили на ножах тяжелые блюда с курицей и рисом и смешили публику. Смешил ее веселыми историями и старик-скрипач. От этих историй хасиды валились на траву в пароксизме смеха.
Я не особо вслушивалась, потому что старик говорил на украинском идише, который меня раздражает. В моем лесочке такой идиш называли бессарабским и смеялись над ним и над теми, кто пробовал на этом непроваренном языке говорить. «Идиш, — утверждала Хайка Цукер, — должен быть мягким, сладким и влажным. Он должен течь и перетекать изо рта в ухо, как пасхальный мед, который иногда и забродит, и ударит в голову, но никогда не завязает между зубами и не лопается на губах».
Цукеров свадьба разделила. Близнец Левка устроился рядом с джазистами, сочувствовал каждой ноте душой и телом, даже попросил подпустить его к ударным и выдал такую вдохновенную дробь, что удостоен был аплодисментов. Малка же послушала старика-скрипача, удивленно вскинула бровь, подошла к Чуме, с которой успела подружиться, и стала ей что-то взволнованно объяснять. Но тут ее выловил Кароль. Малка пошла за ним, а потом Левка подбежал к Чуме, а Чума ко мне: Малка будет петь!
Малка пела под джаз. Она начала с «Лунного света», потом перешла к Гершвину, спела спиричуэлс и совершенно обаяла Глазеров и их американских гостей. Гости о чем-то совещались, затем Малку пригласили к их столику, а Кароль подошел ко мне и мрачно сказал: «Они хотят ее сманить!» Тут я вспомнила, что Кароль готовит концерт своей свекрови и Малки, надеясь так вернуть себе Мару.
Хайка с удовольствием слушала, как поет дочь, но видно было, что она ждет конца выступления, чтобы убежать к старику и его скрипке. Иче же даже не встал ради дочери из-за стола, за которым сидел в обнимку с кочатинскими. Он словно попал на райское застолье. А близнец Менька как смешался с кочатинскими, так и пропал. Растворился среди них, как гречневое зернышко в гречневой каше. Вот попади гречневое зерно в рис, его издалека видно. А среди своих — нипочем не отличишь.
Да, я же еще не рассказала, как произошла встреча Гитл с Цукерами. Хайка бросилась к Гитл, задрав вверх руки. Лаковая сумочка слетела при этом с ее локтя на плечо и шлепнула хозяйку по щеке. Гитл радостно улыбнулась и тоже подняла руки. Я была уверена, что они поцелуются. Но Хайка вдруг опустилась на одно колено и поцеловала край платья Гитл. А та и не подумала поднимать с колен старую знакомую, а только положила ладонь ей на голову и что-то прошептала. Иче, полусогнувшись, стоял рядом. Можно было подумать, что дело происходит в Ватикане, где двум простым прихожанам повезло встретить прогуливающегося по тропинке сада понтифика! Да что там папа римский, когда Хайка и Иче напоминали пастуха и пастушку, сподобившихся приблизиться к сидящей на камушке деве Марии. Те же съежившиеся спины и потупленные взгляды. Ох ты!