Вообще-то эта история началась не с минуты моего рождения, а намного раньше, но поначалу все шло так, что приключиться она не должна была. Однако момент ее поворота от безначалья к исходу можно все-таки обнаружить. Шел тысяча девятьсот семьдесят пятый год, а по еврейскому летосчислению год был пять тысяч какой-то. Какой? Этого я не знала тогда и не знаю теперь. Вычислить, конечно, несложно, но зачем? Я как жила тогда в общемировом летосчислении, так и сейчас живу, хотя никакого генетического или духовного отношения к христианству не имею. Иудейка со всех сторон. Мой прежний муж, тоже насквозь еврей, жил в ту пору рядом со мной и в том же историческом времени. Полагаю, мы с ним полные современники в этом отношении и сейчас, но утверждать не могу, я его лет десять не видела и о нем ничего не слышала. Страна у нас маленькая, но похожа на ларчик с тысячью отделений. Из одного в другое даже слухи не проникают. А нынешний мой супруг всегда обретался в шестом иудейском тысячелетии. Он и сейчас там живет, но запихнуть меня в это свое летосчисление даже не пытается. Не суждено. Каждый человек рождается в своем месте и в то время, какое течет в этом месте. Вы спросите, как сосуществуют муж и жена, живущие в разных временных категориях? Хорошо сосуществуют. Но речь пойдет не об этом.
Итак, год тысяча девятьсот семьдесят пятый. Мы с Мишкой, моим прежним или первым мужем, бездетная молодая пара беглецов из СССР, только что сошли с трапа самолета в аэропорту Бен-Гурион, и состояние духа у нас не просто приподнятое, но можно даже сказать, что мы под кайфом. А ведь ни грамма спиртного не было в крови с самых проводов в Питере, да и на них больше орали, чем пили. Но — покачивало.
Земля уходила из-под ног. Дома двоились, деревья плясали, еврейские карапузики с пейсиками и без улыбались нам на улицах, еврейские солдаты и солдатки гордо вышагивали, чуть пригибаясь под тяжестью ружей и рюкзаков, еврейские старички брели мимо в старомодных капотах и академических шапочках, никого не стесняясь, и от всего этого в глазах стояла непросыхающая радостная слеза. Диво ли, что сквозь нее мир виделся счастливым?
— Гляди, улица имени Рабиновича! — радостно воскликнул Мишка, и мы оба затряслись от смеха и счастливых рыданий.
Улица имени Рабиновича, и не в честь того последнего еврея в Одессе, которому предстоит гасить свет в обезлюдевшем городе, а в признание заслуг какого-то местного деятеля. Не сказка ли? Только тогда мы поняли, как надоели нам советские анекдоты про Рабиновича. И вот: нет их и быть больше не может!
