Вот и сейчас они двигались по пляжу в согласованном ритме, молча, но так, словно неведомый хореограф заранее расписал каждый их шаг. Кароль несет тюфяк, привезенный для меня, в тень под дерево, а Мара уже выходит с другой стороны этого дерева с одеялом и подушкой. Мара несет шашлычницу и оглядывается, куда бы ее поставить. Приносит на выбранное место, а там уже лежат стопкой кирпичи, которые необходимо под шашлычницу подоткнуть. Говорят, семейные люди приходят к такому безмолвному пониманию желаний и намерений друг друга после долгих лет совместной жизни, но эта пара только собиралась стартовать в семейном забеге, и мне казалось, что стартовать из позиции, уготовленной для финиша, опасно.
Мара то и дело подходила ко мне справиться, удобно ли лежать, не достает ли прохладный ветер, не нужно ли мне чего. Я потянула ее за рукав, приглашая сесть.
— Почему ты решила выйти за него замуж? — спросила я неожиданно для самой себя. И тут же поправилась, объяснилась: — Мужики, когда добьются своего, они это… становятся другими.
Мара опустила голову. Я видела только ее жесткие, как стружка, смоляные кудряшки, по которым уже бежала обильная седина.
— Ты думаешь, на свете есть много мужчин, которые прощают нам прыжки с моста? Или пересеченную на плоте Атлантику? Я его выправлю! — сказала она решительно, подняла голову и рассмеялась громким гортанным смехом. — Он у меня станет человеком! И мы будем жить вместе долго и счастливо. — Потом снова опустила голову и сказала тихо, почти шепотом: — Я ездила к его матери.
— Говорят, кошмар…
— Моя тоже не сахар, — задумчиво ответила Мара. — Но, может, оно и хорошо. Мужчина выбирает жену наподобие собственной мамаши или полную ее противоположность.
— И что оказалось?
— Не знаю, — вздохнула Мара. — Ее подобрали с суденышка, которое перевозило нелегальных иммигрантов. Ни отца, ни матери. Своего дома никогда не было, своей жизни тоже. В пятнадцать лет родила ребенка. От кого — не знает. Их много было. Не насиловали даже, а брали за кусок хлеба. Хлеб бросали на расстеленный рядом старый платок. Платок был в клетку. А внешне… внешне мы, пожалуй, похожи. Я пыталась узнать, откуда прибыло суденышко. Вроде как из наших краев.
Мы посидели с Марой молча, и тут на тюфяк рядом со мной плюхнулась большая картонная коробка.
— Забирай! — сказала Чума. — Тут твои вещи. Не все, еще я привезла два чемодана, но они у меня дома.
— Ты ездила… туда?
— Ездила. Твой муженек пытался трепыхаться. Пришлось пригрозить. А теперь покажи мне моего папашу.
Ее глаза победно сверкали. Я решила, что это и был Чумин сюрприз, о котором она не хотела говорить. Все в ней горело, фотография Белоконя была нужна ей позарез. Но оказалось, что дело не только в Чумином горении, вернее, не в нем одном. Она успела съездить в музей «Яд ва-Шем» и потребовать признать Белоконя спасителем евреев. Есть, оказывается, такая должность. Звание. И теперь она собирала свидетельства. Нашла еще трех человек, бежавших из гетто, которым дядя Саша помог.