– Не хотите отвезти меня обратно в Париж? – спросила она подчёркнуто вежливо.
– Да как-то не особенно.
– Вот это мило!
– Ну что ж, извольте…
В этот момент вошёл Клод Ларенсе – стучать он уже не трудился. Романист буквально сиял:
– Как же я рад, – воскликнул он, – застать тут вас обоих; вот результаты моей ночной работы, этот фрагмент надо вставить между 7 и 8 главами: послушайте, как, по-вашему?
Безумные цветы юности облетают, плоды созревают в осенних теплицах. Одержимый родиной при всех её заблуждениях, славой – вплоть до лавровых венков, свободой – даже в её перегибах, и честностью – в рубище, он воспевал одновременно родину, славу, свободу и честность!
Зачастую это схожие переживания, и порой – по одним и тем же поводам, – но какое чудесное разнообразие оттенков! Мари была покорена их восхитительной пышностью.
Как в расцветающей по весне природе невозможно отыскать двух листов одинакового зелёного цвета, так и в его бессмертных песнях не было и двух слогов, которые наполнял бы тот же смысл! Более того, эти песнопения, пронизанные самым возвышенным лиризмом, затрагивали все благородные струны души. Несравненный поэт, выражающий в превосходных стихах чаяния всего народа, Поль-Поль казался соотечественникам не голосом какой-то одной партии, но тем, кто в единой Нации стоит выше всех партий и объединений.
Я, как обычно, прервал романиста:
– Поистине великолепно, милейший, вы понимаете, что превзошли сами себя? Какая жалость, что слушать дальше я никак не могу. Розина хочет вернуться в Париж, я должен отдать некоторые распоряжения, если мы намерены отправиться на автомобиле; так или иначе, надо ещё собраться.
Замявшись, Ларенсе не двигался с места: он, казалось, ждал, чтобы Розина вышла, и стоило ей отойти в спальню, как он застенчиво проговорил:
– Я так хотел бы задать вам ещё один вопрос, наверное, несколько нескромный, но он не даёт мне покоя: это для справки в конце романа. Случалось ли вам любить мужчин?
– О, да – или, точнее, когда я был молод, мужчины любили меня; как дань чувственности или из лени я позволял себя любить – а потом, они вечно дарили мне какие-то безделушки[123]! Я любил бывать в турецких банях – мне не претит жар парных, – однако рассматривать мужчин мне никогда не нравилось, их формы кажутся мне скучными, и, пожалуй, красивое атлетическое тело меня скорее даже отталкивает. Женщин я тоже нахожу какими-то расплывчатыми, но мне случалось смотреть на них с вожделением; их движения под юбкой чёрного шёлка, в чёрных атласных туфельках, с десятком сверкающих бриллиантами браслетов на левой руке – и всё это в вязком вареве изотропной музыки… или изотронной?.. Так или иначе, банальность, конечно, что вы хотите, но ничего не могу с собой поделать. В особенности в Сан-Франциско – поверьте, нет более сладостного момента, более полного экстаза, чем взгляды, которыми вы весь вечер обмениваетесь с женщиной, отдающейся вам на расстоянии.