– Всё получилось? – спросила она резко.
После минутного колебания, точно прислушиваясь к тем словам, что он жаждал от неё услышать, Пьер наконец взглянул на любовницу – но напрямую не ответил.
– Тебе не интересно, заходил ли кто-нибудь утром? – подсказал он мягко.
– А что, был кто-то?
– Да.
– Ну говори тогда.
Она подумала о Поль-Поле.
Он опустил глаза – но только затем, чтобы лучше её рассмотреть:
– Некая дама.
– Что, имени у неё нет?
– Она сказала, что представится только тебе.
– Какая-нибудь девица из парижского Казино… Как её только занесло сюда!
Пьер тряхнул головой:
– Нет, нет, – горячо возразил он, поглядывая украдкой на кольцо, которое сжимал в руке, – это дама благородная.
– Может, и так. С чего ты взял?
– Весь её вид, что-то неуловимое: ничего общего с кокоткой.
Мари не смогла сдержать улыбки:
– И что, хороша собой?
Пьер протянул любовнице фотографию:
– По-твоему, в публичных домах много таких женщин?
Мари бросила на снимок рассеянный взгляд, но почти тотчас же, вскрикнув, выхватила фото; она разом побледнела, грудь её взволнованно вздымалась. Под фотографией стояла подпись мужчины, которого она любила больше всего на свете… Но в этот момент в дверь постучали и вошёл посыльный отеля с огромным букетом цветов – точь-в-точь как те, что третьего дня появились на столике в её купе перед отправлением с Лазурного берега.
Пьер не мог понять поведения Мари – раскрыться его чуткости мешала молодость: откуда ему было знать, что самое страшное обычно случается, когда просто оставляешь открытой дверь, и жизнь всегда найдёт возможность прорваться к тем, кто считает себя надёжно защищённым. Он походил на новорождённого младенца, лишённого воспоминаний, на которые можно было бы опереться, и Мари уже второй раз за минувшие сутки почувствовала, что Пьер обескуражен, а потому смотрела на него с нескрываемой враждебностью.
Нам подали креветок, которые настолько меня поглотили – да и музыка помогла, – что конца главы я не уловил. Послышалось только восторженное восклицание Розины: да это же шедевр! и что-то о том, как её растрогали красота и изящество этих строк. Такие слова из уст моей подруги меня поразили: глаза блестели, её охватило возбуждение, почти что горячка, и на мгновение показалось даже, что ей трудно говорить.
Ларенсе, тоже почему-то разнервничавшись, вещал, не закрывая рта. Монокль то и дело вываливался у него из глаза[157], и он возвращал его на место всё более дёргающимся жестом. Я был заинтригован и начал пристальнее наблюдать за этой парочкой: на столике между ними стояла крошечная золотая коробочка, в которую они то и дело запускали пальцы под предлогом обострения ринита. С литературы Розина и Ларенсе перешли на «зимние виды спорта» и уже вовсю скользили по склонам, припудренным белым порошком.