Розина Отрюш и Ларенсе уже нетерпеливо ёрзали в своём углу, но Берта Бокаж накрыла мою руку своей:
– Расскажите ещё что-нибудь про американцев, меня это развлечёт.
– Позвольте привести вам поэтическую аналогию. Дерево достигает апогея развития лет за сто, так? Так вот, американцы его выращивают за 25 минут! И от своих собратьев их дерево выгодно отличается тем, что листья на нём никогда не облетают!
– ???
– Остаются неподвижными, никогда не желтеют.
– Ничего не понимаю – как это?
– Как? Да потому, что они – из пластика!
– На этот раз вы несправедливы к янки – мне придётся их защищать.
– Буду только рад: ещё раз, люблю их безмерно, поразительный народ, они во всём нас превосходят. Вы не станете отрицать, они и вас донельзя занимают: если бы мы представляли собой что-то более ценное, тогда американцы бы с нас глаз не сводили!
– Ну и глупости же вы несёте.
– Да-да, знаю, но порой и это к месту.
Берта Бокаж мягко распрощалась со мной:
– Милый друг, не буду вас задерживать – Ларенсе мне этого не простит, не говоря уже о вашей юной спутнице; идите же к ним, и если будете в Америке, привезите мне цветок с вашего целлулоидного дерева.
Ларенсе уже вовсю декламировал, Розина, казалось, была им зачарована; когда я уселся на своё место, романист продолжал, не прерываясь: он настолько привык читать посреди окружающего шума, что оглушительный гвалт, поднятый в тот момент оркестром, его вроде бы ничуть не тревожил.
Я ничего не слышал до самого конца степа, и лишь с последним тактом до меня долетели его слова.
Смеющийся радостный Прованс распускается под солнцем; деревеньки его нанизаны ожерельем драгоценных камней вкруг синего моря, от которого он по благоухающим тимьяном тропинкам сбегает к подножью гор Изер: глаза Прованса полны тоской и скукой, точно меланхолические дни юной красавицы.
Он перелистнул несколько страниц и продолжал уже в ритме танго:
На следующее утро Мари, приехавшая в Экс вечерним поездом, проснулась в своём номере отеля «Дюны». Шёлковые занавеси пропускали в комнату лучи солнца, которые успокоили и приободрили её. К одиннадцати она поднялась и присела к туалетному столику; длинный пеньюар белого шёлка окутывал тело ниспадающими складками, по плечам струились распущенные волосы – её любовник не терпел нынешней моды на короткие стрижки.
Мари ждала Пьера точно в бреду: хотелось решить всё, бросив монету, но приговор судьбы страшил её, и она заключила, что разумней будет довериться вердикту супруга, если, паче чаяния, Поль-Поль приедет вовремя.
Но первым в комнату всё-таки вошёл Пьер, и Мари, стряхнув оцепенение, подняла голову. На несколько мгновений, что разделили его появление и их объятья, её охватил ужас. Он был бледен, в движениях уже не чувствовалась былая бесхитростная непринуждённость; целый день, проведённый подле любовницы накануне, придал ему властность супруга – ей же она претила, – да и потом, воспоминание, то самое воспоминание нависало над ними немой угрозой…