– Ты мне не веришь?
– Нет, что ты! Но тебя просили немедля показать его мне?
– Именно.
– Я убеждена, они рассчитывали, что фотография меня тотчас заинтригует – и наведёт на мысли о моей матери, очень уж она похожа на твою незнакомку: понятно было, что я не откажусь принять её при случае.
Пьер дрожал – сам не зная почему: скорее, перед жизнью как таковой, чем перед Мари, ведь жизнь невидимкой проходит мимо, и петля, которую она накидывает вам на шею, нежна и ароматна, точно наркотический сон. Он дрожал от страха и от надежды – точнее он определить не мог: на дне пропасти они так похожи друг на друга.
Мари ещё размышляла:
– А она сказала, что хотела бы меня видеть?
– Да, было такое пожелание.
– Значит, она вернётся?
– Да она тут, ждёт в соседней комнате… Я не мог отказать ей и привёл сюда.
Мари пребывала в замешательстве, внутри неё боролись противоречивые чувства. Женщина была здесь, достаточно одного слова, чтобы пригласить её войти, наконец увидеть, узнать:
– Сходи за ней, – приказала она, – но не оставляй нас наедине, мне страшно.
Когда Пьер был уже в дверях, она одним движением схватила букет и выбросила его в окно – но тягучий запах ещё плавал в воздухе, навевая воспоминания…
Пьер вышел в прихожую, но женщины и след простыл!..
Увидев, что я уже собрался, моя чтица прервалась; ей овладело неудержимое веселье!
– И вы называете это современным произведением? – воскликнула она. – По мне так писал какой-то чокнутый… даже забавно! Напоминает мебель эпохи Наполеона III, подогнанную под вкусы Осеннего салона.
Я поделился моими соображениями о современности «Омнибуса», она же заверила меня, что ей тут скорее видится старый шарабан!
В мыслях я, впрочем, смирился с предложенным Ларенсе обедом у Прюнье – обожаю устрицы, да и перлы, которые наверняка уготовил мне гениальный литератор со своим философическим очерком, будили во мне самое живое любопытство!
Завершив баталии в кабинете мэтра Х – на мой взгляд, победоносно, – я направился на улицу Дюфо. Клод Ларенсе уже был на месте, в нём не осталось и следа от растерянности первых дней, когда он только появился у меня со своей рукописью: изысканно одет, глаза блестят тем напускным романтизмом, что патокой сочился из каждой строчки его опуса. Когда мы уселись перед роскошным блюдом бретонских устриц, он попросил меня – «невзирая ни на что» – сказать, что я думаю о полученных утром пассажах.
– Мне их прочла подруга, – отвечал я, – и уж не обессудьте, в это время я думал лишь о ней самой, но не беспокойтесь, я перечту на свежую голову по возвращении.