А в день отъезда Алексей, придя со службы, обнаружил за кухонным шкафом бутылку. В ней оставалось чуть меньше половины, а дверь в комнату Вали была заперта изнутри на ключ…
Он лежал, закрыв глаза, вытянув руки вдоль туловища, чувствуя, что левая одеревенела от неудобного положения — покалывали мелкие иголки. Он выпростал руку, подставил струе прохладного воздуха из открытого окна. Мысли были в Кара-Суе, дома, с которым всегда его связывали и радости, и огорчения, и тревоги…
Да, Костя вспомнил случай, когда почти всем курсом искали Валю. Но нашел ее сам Алексей, нашел случайно, уже потеряв надежду, забредя к знаменитому «конному» рынку, который всегда удивлял его этим странным названием. Он был здесь однажды вместе с Валей, и его тогда потрясла разноголосица толкучки. На рынке, говорили, можно было в те послевоенные годы купить все, даже птичье молоко и ордена.
У Алексея тогда от толчеи и духоты разболелась голова, он потянул Валю к пивной у выхода с рынка — выпить кружку пива. Но, открыв дверь, с омерзением отшатнулся. По пивной носились жирные мухи, за грязными круглыми столиками восседали шоферы, базарные торговцы; дородная буфетчица в грязном халате, со съеденной на губах помадой переругивалась с кем-то из посетителей. Под стеклянной стойкой лежали банки рыбных консервов, на тарелках рядками хамса. Посетитель двигал по прилавку тарелкой с хамсой, требуя поменять, как он выражался, «хор Пятницкого»…
Алексей потянул Валю назад — сразу отпала охота пить.
А на этот раз он снова подходил к пивной. Она все так же глядела на рынок мутными оконцами.
Возле пивной вдоль забора приткнулись грузовые машины — порожние и груженые, закрытые брезентом, обтянутые поверху крест-накрест канатами, припорошенные пылью, — видно, проделали немалый путь.
Перед ступеньками пивной Алексей на секунду задержался в нерешительности — у него уже не было никакой надежды разыскать Валю — и неизвестно почему подумал: «Неужели ей не противно было бы зайти сюда?..» Но в этот момент дверь распахнулась, пропустив вместе с волной сизого дыма двоих в телогрейках — они о чем-то раздраженно переругивались, — и Алексей в узкий просвет увидел в глубине пивной, почти у самой стойки, за столиком ее… Трое или четверо мужчин сидели рядом. Алексей не разглядел, сколько их было, ни тогда, когда, отбросив нерешительность, устремился вперед по грязным, скрипучим ступенькам, ни тогда, когда оказался возле жены. Мужчины громко говорили. Среди тарелок с остатками еды, ширпотребовских алюминиевых вилок, граненых стаканов возвышались две бутылки — одна пустая, другая ополовиненная. В стакане перед Валей, лаково поблескивая, вздрагивало пиво, когда кто-либо из мужчин наваливался на край стола или опускал тяжелую руку. Один из них — лица его не было видно — мотал сникшей, с рыжеватыми рассыпавшимися волосами головой, скрипел зубами. За расстегнутой, без пуговиц, хлопчатобумажной гимнастеркой проглядывала татуированная грудь. Левый рукав был пустым — безвольно свисал с плеча. Валя, склонившись к этому человеку, что-то говорила. Волосы у нее растрепались, глаза блестели. Она не могла равнодушно видеть инвалидов, а выпив, становилась слезливо-чувствительной и особенно сердобольной к ним.