И вот опять судьба сводила с Сергеевым — с тем ли? — в одном городе, на одном деле…
Сонная тягота сковала тело; веки закрывались сами, и разлепить их становилось все труднее. Было уже поздно. Алексею не надо даже смотреть на часы, чтобы понять: часа три ночи. В комнате хозяев безмятежная тишина. Где-то тонко, торопливо тикали настольные часы, рыжий треугольник зарева над городом, видневшийся в окно, помутнел, размылся — перед рассветом. Алексей снова подумал о доме, дочерях. Как они там? И опять увиделась Валя: «Ты ведь правда будешь меня лечить? Там, в Москве?»
Удивительно, что сейчас это воспоминание не вызвало знакомого раздражения: возможно, долгие раздумья о предстоящей работе, которая представлялась смутно, неопределенно, мысли о генерале Сергееве размягчили его, успокоили, и с этим успокоением, смыкая отяжелевшие непослушные веки, успел подумать: «Что ж, сколько бы ни выпало тех испытаний на мою долю, готов к ним, и, конечно же, Валя, ты можешь быть спокойной!»
Проснулся Фурашов в этот день рано: праздники окончились, начинались необходимые и, кто знает, приятные или нет, представления по новой службе. И как он ни успокаивал себя — что может вообще-то быть? — пытался даже шутить: «дальше Кушки не пошлют, меньше взвода не дадут», но, едва разлепил глаза, подумал: «Как-то все получится?»
Накануне, весь второй майский день, они с Коськиным бродили по городу, вдоль Москвы-реки, любовались с Каменного моста быстрыми белыми теплоходами, заглянули в Пушкинский музей на выставку восточного искусства, как в шутку сказал Костя, «досыта хряпнули культуры». Вернулись поздно. Лена вместе с детьми сначала была с ними, но, погуляв в парке Горького, увела детей домой.
А они побывали во многих уголках Москвы, ездили в метро — всюду толпились праздничные, веселые люди. У Киевского вокзала, на площади, образовался круг: подгулявшие загородники выделывали трепака, пели озорные частушки под гармошку чубатого парня. На Покровской радиальной линии метро помощник машиниста объявлял станции врастяжку, с выкрутасами: «С-смолэнская», «Э-эррбатская», и они с Костей смеялись, повторяя за ним: «Э-эррбатская». От огромного города, переполненных людьми улиц, нескончаемых потоков машин и непривычных впечатлений Алексей устал, чувствовал себя разбитым. Но сейчас, после ночи непробудного сна, встал свежим и бодрым.
Быстро одевшись и думая, что все еще спят, Алексей хотел тихонько проскользнуть на кухню, но, откинув портьеру, увидел Костю.
Входная дверь была распахнута, Костя стоял на лестничной площадке, голый по пояс, в полосатых пижамных брюках.