И он улыбнулся знакомо — доверчиво, мягко. Только у него была такая улыбка. Фурашов знал и силу этой улыбки. Она останавливала бесстрашного, но нервного, «психованного» ростовчанина Карагутина, командира батареи, когда тот после боя, израсходовав все снаряды, отбив контратаку батарейцами в рукопашной, ошалелый, невменяемый, ворвался в землянку начартснаба и, застав его с фельдшером санбата Лизочкой, выхватил из рыжей кобуры свой ТТ: «Батарею побили, а ты, шкура…» Откуда в ту секунду явился Сергеев, одному богу известно. Улыбнулся: «Убьете, Глеб Авксентьевич, — легко отделается! Судить будем». И Карагутин опустил пистолет.
Фурашов сидел теперь как раз позади Сергеева и невольно разглядывал его сзади. Ниже чернобархатного околыша фуражки в темных волосах блестели редкие серебринки. На жилистой худой шее — отметины времени: разъюлили, разбежались трещинки…
«Сорок четыре года — какое время! — отогнал Фурашов подступившие было грустные мысли. — Да и видны все эти дефекты только при свете». Тут же припомнились слова Сергея Умнова, сказанные в первый день приезда сюда, в Москву: «Сергеев — голова!» Что ж, верно. Вот повернется в профиль, что-то провожая взглядом, и знакомо очертится в потоке света, вроде и геройского-то немного — черты мягкие, русские, прямой лоб, острый крупный нос и губы сочные, чуть вывернутые, подбородок широковатый, слегка выпирает, будто куда-то тянется с лица…
Проспект пролег ровно, с веселым зеленым бульваром. Сгустки белых облаков наплывали из-за дымчатого горизонта. Стояла духота, воздух калился истомленно, из последних сил — перед грозой. За аэропортом, за бетонным глухим забором, оборвались коробки домов. Где-то тут жил Сергей Умнов. Алексей подумал с горечью: «Приглашал домой, звонил, а я за месяц не удосужился заглянуть! » Но с ним-то увидимся — сейчас будем в том самом «ведущем КБ». А вот Костя… Тоже звонит: «Как, старик, осваиваешься? Зазнался — не появляешься?» Шутит, конечно. Заглянуть? Когда? Тут еще с квартирой затянулось: ордер на руках, а вселяться — аллах знает когда. Вспомнил Валю. В письмах ее проскальзывали намеки — забыл, либо не хочешь брать… И тревога, тревога… Откуда это у нее? Из-за болезни? Ведь раньше не замечал такого. И только дочери в своей наивной простоте и искренности писали и о своих заботах, и о том, что соскучились. Спрашивали: «Какая она вообще, Москва!» Все в этих письмах, хоть и было перемешано, как в салате, вызывало теплый отзвук. Фурашов отдыхал над ними, добравшись поздно вечером в гостиницу, усталый, «со злостью цепной дворняги». Письма приходили почти каждый день. Но если на столе дежурной не оказывалось свежих, он перечитывал старые. Теперь уже казалось — недолго. Скоро будет своя крыша. Значит, скоро они снова будут все вместе. Сергеев обернулся: