Теперь, лежа без сна, он чувствовал: события и явления тех лет — сложные, бурные и драматичные — сейчас как бы расслоились, и в памяти вставали редкие, короткие радости, и все они теперь связывались для него с ней, Валей, приткнувшейся к его груди, успокоенной и вздрагивающей во сне. И он боится потревожить ее, высвободить свою руку, окончательно одеревеневшую и бесчувственную, точно это была не рука, а протез.
Что ей снилось? Что виделось? То же, что и ему?..
Перед глазами Алексея встал сейчас тот случай под деревушкой Барбихой… По семь раз в день ходили в атаки и контратаки и наши, и немцы. Деревушки не существовало: снаряды и бомбы разметали, сровняли ее с землей. Накануне того дня, вечером, окопы заняли армейские курсы младших лейтенантов — молодые ребята с полной выкладкой: со скатками, вещмешками, лопатами, флягами в чехлах, с брезентовыми сумками под автоматные диски, в касках. И все делали «по науке», как на тактических учениях: занимали окопы, отрывали уставные ячейки, пулеметные гнезда… Все это происходило справа и слева от батарейного наблюдательного пункта, и Фурашов приметил младшего лейтенанта, молоденького, блондинистого, сухоликого, с отросшей редкой бородкой. Он суетился в окопе, торопливо, будто вспомнив что-то, переходил с места на место, давал указания и, скорее, только мешал таким же молоденьким, необстрелянным курсантам. Все на нем было не по его юношеской стати: новенькие хромовые тупоносые сапоги с высокими в гармошку голенищами, наползающая на лоб пилотка, шерстяная гимнастерка, длинная, почти до колен, затянутая командирским ремнем с двумя портупеями, кирзовой кобурой, видно, сам он только-только на днях был произведен в офицеры и еще не привык к новой роли. Утром курсанты пошли в атаку. И Алексей видел в бинокль — пошли тоже, как на тактическом занятии, пока немцы не полоснули из дзотов… А потом налетела авиация. «Фокке-вульфы» ходили по кругу, отвесно пикировали, бомбы рвались внакладку, сотрясали землю, как в девятибалльное землетрясение. Все рушилось и, казалось, гибло. Смоляная гарь заволокла запустелое бурьянистое поле. А потом стали выносить раненых и убитых — волоком, на палатках и шинелях. Алексей тупо глядел, как их тащили мимо НП. Протащили и того младшего лейтенанта — накрыта голова, носки сапог цеплялись за сухие будылья, ноги болтались, будто были без костей…
Рядом голос, кажется Метельникова:
— Эх, командир, сколько мальчишек, сволочи, побили! Он небось еще не целовался — безусый…
Голос этот Алексей как бы улавливал издалека, слова, не задерживаясь, скользили мимо сознания, и Алексей вряд ли мог сказать, о чем он думал, — была придавленность, опустошенность, гадливость и тошнота, будто его толкнули в нереальный мир, где все перепутано — вещи, явления; да и само сознание вроде бы стерлось, как древние фрески: что-то проступает, но что — неизвестно…