К себе — за два километра, на мызу — шли после вечера с Огневым, сжимая в карманах ТТ: по лесам во фронтовой полосе пряталось всякое отребье, могли запросто подстрелить. Огнев всю дорогу подсмеивался над «медициной», похабничал, но вдруг спохватился:
— Постой! А ты чего молчишь? Уж не втюрился ли в ту курносенькую?
— Это уж дело мое.
После Фурашов сам удивился — ответил твердо, а ведь мог нарваться на огневскую насмешку. Но, видно, странная эта твердость смутила опытного сердцееда, и он замолчал.
Встречаясь после почти каждый день с Валей, он уже не испытывал скованности, было другое: удивительная радость, вера, порыв, решимость. Да, не знал он этого раньше в себе…
В тот последний вечер, когда кончились две недели отдыха и утром предстоял марш-бросок к фронту, Валя провожала Алексея до мызы, зашла в его комнату, маленькую, пустую. Он выставил на колченогий стол все припасы — офицерский доппаек: банку тушенки, банку лососины в собственном соку, сухое, как спортивные галеты, печенье, масло. В старом граненом штофе — добрую «выборову». Делал все молча.
— Вы — скучный?
— Нет, просто думаю.
— О чем? Не секрет?
— Вот жениться… мне на вас или нет?
Она усмехнулась:
— Полагалось бы спросить — хочет ли она…
— А мне не нужно спрашивать, я должен этот вопрос решить для себя.
— Вот как?! — Она встала. — Я уйду, а вы решайте.
— Никуда вы не пойдете! Два километра, темень, всякой сволоты в лесу…
Алексей где-то слышал или читал: у древних россиян было обычаем — первое брачное ложе устилать еловыми ветками, чтобы отогнать злых духов и скликать добрых… Смешно, конечно!
У стенки, занимая полкомнаты, стояла обшарпанная широкая, как полати, деревянная кровать, застеленная по доскам суконным одеялом. Хозяева когда-то спали на ней, как здесь было принято: гору перин вниз, под себя, гору — наверх, на себя. А если все-таки устроить ложе по древнему российскому обычаю?
— Я сейчас…
Он не думал об опасности, когда шагнул за порог, не думал, что может найти случайную смерть от лесных бандитов. Было одно только желание — наломать, принести еловых веток.
Ветки, когда он их нес, одуряюще пахли смолой, видно, из последних сил, обманутые теплом бабьего лета, гнали еще по жилам соки жизни.
Она ждала его, сидела на стуле в той же позе, в какой оставил, — задумчивая, окаменевшая. Он молча сдернул одеяло, положил ветки на доски, прикрыл их одеялом, — бросил поверх зеленую «английскую» шинель — в комнате разлился живой запах леса — и обернулся к Вале…
Алексей не спал. Краешек луны уплыл, спрятался за оконную раму, сумеречней стало в комнате. В спящей Вале было сейчас что-то детское, беспомощное — рассыпанные по подушке волосы, губы подергиваются в грустной усмешке, оголенные колени подобраны к животу, открытое плечо — чистое, белое… Тогда, в той польской деревеньке, в его клетушке, она так же быстро успокоилась, затихла. Он же не сомкнул глаз и на минуту…