Ключевое слово в предыдущем предложении – не дар или шанс. А потенциал. Превращение этого потенциала в истинный дар, который никто не сможет отнять у меня, моих близких и друзей, должно было стать главным подвигом моей жизни.
* * *
Наверное, во все это нелегко поверить. Понимаю.
В конце концов, кто так встречает смерть? Разве кому-нибудь, пусть даже аудитору, под силу сделать смерть сносной? Можно ли не отчаяться? Не увязнуть в трясине отрицания и нескончаемой, пусть и тщетной, погоне за чудом?
И правда, можно ли применить к смерти конструктивный подход, как к любому другому этапу жизни? Воспринять ее если не с надеждой, то хотя бы с радостью? Нет ли здесь неявного противоречия? И самое невероятное: как, черт возьми, можно вообще превратить этот страшный период в самый лучший в жизни?
Большинство людей не выносят даже мысли о призраке смерти, который маячит впереди. Не желают тратить на размышления о ней ни единой минуты. Будь их воля, они навсегда забыли бы о смерти, а если и подумали бы о ней, то когда-нибудь потом. Гораздо позднее.
Но сам факт моего существования мешал им игнорировать мысли о смерти – преждевременной, непредвиденной. Это было видно по их глазам. Я выглядел гораздо старше своих 53 лет – самое меньшее на 70, а может, на 75. Обвисла правая сторона лица. Казалось, я перенес инсульт, притом скверно. От облучения я вскоре облысел, кожа черепа стала тонкой и сухой, как папиросная бумага. (Дочь Джина говорила, что я похож на Доктора Зло из комедии «Остин Пауэрс», только доброго.) Речь стала неразборчивой, я словно перекатывал во рту стеклянные шарики. Кому-то из коллег показалось, что я вдруг заговорил с массачусетским акцентом. Даже близкие и давние друзья понимали меня далеко не с первого раза. В надежде на чудо меня нередко просили – даже умоляли — пройти какой-нибудь радикальный курс лечения. Кое-кого из друзей и коллег почти оскорбляли моя позиция и избранный путь, будто я разоблачал россказни о чудесах и объявлял недостойной внимания саму веру в них. (Само собой, втайне я продолжал надеяться, что завтра на первой полосе «Нью-Йорк Таймс» появится статья об удивительном открытии медицины, которое обеспечит мне еще пару десятилетий жизни. Но позволить себе тратить на эту надежду хотя бы каплю энергии я не мог.) Почти все, с кем я встречался, желали мне бессмертия или хотя бы еще нескольких лет жизни. В этом случае безотлагательность того, что я олицетворял, была бы не такой безотлагательной – для них.
Люди готовят надгробные речи о самих себе. И обязательно выбирают участки на кладбище, и четко оговаривают, как распорядиться их телом – зарыть в землю, кремировать, пожертвовать на нужды медицины. Но до того, как я сам приступил к выполнению последних и самых важных задач в своей жизни, я не знал ни единого человека, который попытался бы осознанно управлять собственным умиранием. За это дело я взялся не для того, чтобы служить примером. Просто таким уж я был – методичным, организованным, прямым, основательным. Ну что тут скажешь? Я – аудитор не только по профессии, но и по своей сути. Те же качества, которые позволили мне преуспеть в мире финансов и аудита, превратили меня в человека, которому в любом деле нужен план – даже в смерти.