Губы напарника под бородой дрогнули:
— По рукам! — Согласился он вновь садясь за стол.
Я стояла, дура дурой, и обещала себе, что непременно найду человека, который будет думать иначе. Ну, или для него это будет не важно. Или важно, но не первостепенно. И вообще, откуда он знает как я готовлю?! Я, между прочим, готовлю хорошо! Хам!
— Вскрываемся.
— Опять?! Сегодня не мой день. Но учти Химани, что мне нужен реванш!
Кивнув, осторожно, дабы тюрбан остался на месте, Антонов сгреб фишки в карманы, взял меня за руку и направился к выходу. Прежде чем закрылась дверь, донеслось упрямое бормотание:
— Еще отыграюсь…
Последние несколько лет, Новый Год как таковой мной игнорировался. Не то чтобы я его не праздновала вовсе, но если разделить радость не с кем, она теряет две трети своих красок. Так что, зажигая свечки в виде символа наступающего года, садилась перед тазиком с оливье, опустошаемый в последующие три дня, чокалась кружкой с малиновым кисельком по маминой фотографии, и на каждый удар курантов загадывала прибавку к зарплате. Впрочем, ни одно мое желание не исполнялось.
Но этот год выпадал из стройной шеренги одиноких тихих праздников. Хотя бы по причине того, что отмечать его стали за неделю до календарной даты. Причем с размахом, народными гуляньями, фейерверками и брызгами шампанского. В результате, слегка подпаленная и подмоченная, моя репутация съежилась в ожидании тридцать первого числа. Есть предположения, что дальше все только раздастся в ширь и в вкось. А сегодня уже тридцатое…
Я была вымотана эмоционально и физически. Вернувшись домой, напарник успокоил меня заявлением о вагоне компромата на давешнего злодея, и обещанием, что больше к нам не сунутся. И вот уж второй день к ряду я растекаюсь бурым пятном по дивану, вставая лишь чтобы заморить червячка. Хотя все чаще создается впечатление, что я тот самый пресловутый червячок — в холодильнике шаром покати. Но, пребывая во власти депрессии, не желала никакого сообщения с внешним миром. Я сидела на диване и пускала в сторону прихожей мыльные пузыри. Они оседали на линолеуме, лопались, и собирались мыльной лужицей в выемке в полу. Антонов, забывший, что, собственно живет по соседству, знатно в этой луже растянулся.
─ Охренеть. — Философски изрек он, проверяя цел ли череп. — Ерофеева, ты единственный человек, на которого я задолбался орать. Аж зубы сводит при мысли об этом. Я испытываю, почти физическую боль.
Еще бы, так растянуться. Прям во весь рост.
─ Предупредить не могла?
─ Не мог позвонить?
─ Я к тебе пол часа долблюсь! А ты не открываешь…