— Я уверена, что картина подлинная. Это рука Гериона, последний период творчества, когда мастер стал культивировать очень скупую графику. От масштабных красочных полотен — к портретам в одном-двух цветах.
— И все?
— Нет. Еще я уверена… уверена… Литира в углу.
— Да, обычная «разминка художника».
— Она слишком витиевата, даже для тех времен. И если ее зеркально развернуть, то символ похож на пиктограмму Старого Языка, еще до первоосновного имперского алфавита.
— И она означает?.. — нетерпеливо подогнал герцог.
— Ее можно прочитать как «изображаю себя», — решившись, на одном дыхании выпалила брюнетка.
Старик в белоснежной мантии с золотым шитьем помолчал, близоруко всматриваясь в картину. На самом деле зрение герцога было острым, как у горной птицы.
— Автопортрет, — наконец отметил он, не то спрашивая в уточнение, не то соглашаясь. Брюнетка предпочла помолчать.
— А это в свою очередь значит, — продолжил в задумчивости герцог. — Правы те маргиналы от искусства, которые утверждали, что Герион — всего лишь псевдоним для мастера, что пожелал творить анонимно.
И снова брюнетка не проронила ни слова.
— Огойо был прав. Ошельмован, оболган, изгнан из всех художественных сообществ. Умер в нищете, забытый. И все же он был прав. Теперь мы единственные во всей Ойкумене, кто в точности знает, как выглядел величайший живописец в истории. Или, если быть точным, как она представляла себя…
Герцог снова помолчал, вздохнул. Бросил долгий, мрачный взгляд в сторону окна, вернее отсутствующей стены, за которой с широкого балкона без перил открывался чудесный вид на гавань. Там, вдали, как раз исчезал последний парус корабельного кортежа, что увозил на Остров, к нетерпеливому жениху, прекрасную Клавель.
— Перестань одеваться как батальер невысокого пошиба, — брюзгливо, без перехода и вводной речи приказал герцог. — И избавься, наконец, от своей гнусной твари. Она меня раздражает и гадит на полы замка. В конце концов, это неуважение к предкам и лучшему в Ойкумене песчанику. Камень родовых поместий допустимо осквернять кровью родственников, а не дерьмом хобиста.
— Как пожелаете, чтимый отец, — опустила взгляд брюнетка.
— Итак… Воистину, нынче я самый несчастный родитель в двух Королевствах. Первый и единственный сын к семейному делу непригоден. Старшая дочь посвятила себя, — старик, кажется, едва удержался от плевка на тот самый пол из лучшего в Ойкумене песчаника.
Брюнетка склонила голову, как будто в готовности принять на себя все грехи семьи, во искупление.
— Казалось бы, третья попытка оказалась более удачной, и средняя дочь, наконец, оправдала старческие надежды, но вот…