— Я очень его любила. Но когда пришли немцы, оказалось, что и он немец. Он даже притворялся, что по-польски не говорит. А после сам знаешь… Просто я хотела забыть обо всем, хотела отомстить ему… Ты сделал меня прежней. Я ведь знала и об Ирене, и о твоем несчастье. От людей ничего не скроешь. А теперь ты опять возвращаешься к прошлому? Зачем? Для чего бередить старые раны? Нужно думать о будущем, а не о том, что прошло. Ты мучаешь и себя, и ее… и меня… Да, жизнь у нас вкось пошла, и нелегко ее выпрямить. Но нужно попытаться. Попробуешь? — спросила она, глядя ему прямо в глаза.
— Не знаю, — ответил он искренне. — Не знаю, Хеля.
— А ты возьми себя в руки. Еще не поздно.
Они сидели на реке до вечера, слышали, как мальчишки из села пригнали на водопой лошадей. Голоса неслись над водой. Кто-то затянул песню.
— Малькевич, — сказал Зенек вполголоса.
— Что? — не поняла она.
— Малькевича парень поет, — пояснил он. — Здорово поет, сопляк.
Мелодия была им незнакома, но Малькевич и впрямь пел хорошо — задушевно и мягко. Они сидели не шелохнувшись и старались разобрать слова.
«Месяц встал над рекой…» — донеслось до них. Они невольно взглянули вверх и рассмеялись. Тонкий серп луны, едва различимый в голубоватых сумерках, стоял высоко над их головами.
— Давай посидим еще, — сказала Хелька, — здесь так хорошо.
Малькевич запел новую песню. Зенек знал ее. Это была одна из многих русских песен, ставших популярными в Польше во время войны. Он повторял про себя ее слова:
Мой костер в тумане светит,
Искры гаснут на лету.
Ночью нас никто не встретит,
Мы простимся на мосту…
— Грустная песня, — заметила Хелька. — Что он, не знает ни одной веселой?
— Может, и не знает.
Из деревни слышался скрип колодезного ворота и чьи-то голоса; испуганно закудахтала разбуженная курица, залаяла собака. По дороге глухо застучали копыта напоенных коней.
— Хорошо здесь, — повторила она.
Зенек кивнул. Он чувствовал, как его наполняет ощущение покоя. Не хотелось ни о чем думать. Он лег навзничь, жуя стебелек травы. Из-за пояса у него выскользнул пистолет и мягко упал в траву.
— Тебе приходилось стрелять из него?
— Да. В ту ночь под твоим окном…
— Ты думал тогда обо мне?
— Думал.
— Помнишь, что я тебе сказала, когда привезла его?
— Помню.
— И веришь мне?
— Верю.
* * *
Гул орудий становился все ближе и отчетливее. По ночам жители деревни выходили из своих домов и всматривались в даль. На горизонте дрожало едва заметное зарево. На шоссе ревели моторы немецких танков и автомашин.
Все чаще в небе показывались самолеты со звездами. Иногда видно было, как какой-нибудь из них попадал в лучи прожекторов, размещенных где-то под Люблином. Люди тогда нервно сжимали кулаки, с тревогой следя за светлой точечкой, плывущей в окружении ярких вспышек разрывающихся снарядов. И когда самолету удавалось вырваться из клещей прожекторов, когда белые полосы вновь начинали суматошно шарить по темному небу, все облегченно вздыхали.