Едва усталая Гульямал-апай ступила на деревенскую улицу, ее сразу же окружили односельчане, — одни из них держались робко, словно оглушенные голодом, а другие, наоборот, обнаглели.
— Ну, была в ревкоме?
— Когда Загит пришлет землякам хлеба?
— Сам-то небось обожрался бараниной и белыми калачами!
«Сказала бы я вам о похлебке без соли на столе Загита, но ведь не поверите!..» И Гульямал-апай заявила наобум, но чрезвычайно уверенно:
— Загит просил продержаться еще неделю. Не дольше!
Она никак не ожидала, что встречавшие ее удовлетворятся этим обещанием и тотчас же разойдутся по избам. Позднее она догадалась, что людям пришлась по душе откровенность: «Сейчас хлеба нету» — и точность: «Терпите неделю», — и закаялась произносить призывные речи, чем, признаться, грешила после возвращения в аул из армии.
Еле передвигая ноющие от изнеможения ноги в скрипящих по снегу валенках, Гульямал добралась до дома, толкнула дверь и почувствовала, что голова кружится, вот-вот упадет. Цепляясь за стенку, она доковыляла до стола и села на лавку, не сняв полушубка.
На нарах полулежала Сайдеямал, закутавшаяся в камзол, накинув на плечи дубленый полушубок. Она безучастно, как бы в забытьи, встретила Гульямал, но та не обиделась, знала, что старуха после избиения ее дутовскими казаками попросту одеревенела.
— Килен! Киленкэй моя! Хлеба принесла из кантона?
— Принесла, принесла…
Переведя дыхание, Гульямал заставила себя подняться, набила очаг под казаном хворостом, раздула огонь. Она двигалась по избе через силу, дышала сипло и молчала, но Сайдеямал, как видно, и не ждала от нее новостей.
В дом влетел запыхавшийся Аптрахим, без шапки и полушубка, в высоких, с чужой ноги, валенках, остановился на пороге, держась за дверную ручку.
— Замерзнешь, не лето же! — крикнула Гульямал, но не раздраженно, а бодро. — Садись к печке, грейся!
Мальчишка, часто шмыгая носом, пошел к нарам, сел рядом с Сайдеямал.
— Парень ты храбрый, — продолжала Гульямал еще веселее, чтобы встряхнуть Аптрахима и, главным образом, себя. — Помню, как ты ударил в прошлом году муллу по голове, когда он приставал ко мне. Джигит! Храбрец! Чего же сейчас-то стесняешься?
Аптрахим любил ласковую, заботливую Гульямал-апай, но на этот раз тянул, уставившись в пляшущее в очаге пламя.
— Ты что, кустым, оглох?
— Атай велел… Говорит, Загит-агай, наверно, хлеба прислал. Совсем захворал атай.
Гульямал протяжно, скорбно вздохнула, но колебалась всего мгновение, твердыми шагами пошла к обитому железом сундуку, отомкнула замок, вытащила последний каравай хлеба из отрубей, лебеды и пригоршни ржаной муки. Отрезав добрую половину, обернув полотенцем, вручила щедрый подарок мальчику.