Волк в ее голове. Книга II (Терехов) - страница 114

Я с полураздражением-полуудивлением оглядываюсь и понимаю, что Валентин смотрит вовсе не на меня, а на «четвёрку». Он замечает моё движение и нехотя, словно через внутреннее сопротивление, произносит:

— Наверное, я их не заслужил, но и ты своих «пятёрок»…

Несмотря на мороз, меня бросает в жар. Я знаю, что Вероника Игоревна завышала мои оценки. Я знаю, как никто другой, и, как никто другой, презираю себя. Тем удивительнее, до чего много людей тычет меня в это лицом.

— Сорян за деда. Правда.

Валентин неопределённо кривится, и я свешиваюсь на руках вниз. Сколько тут? Метров шесть? Если вычесть рост, останется метра четыре с гаком.

Стена гимназии качается перед глазами, ладони потеют и скользят.

— В пустыни говорили про «Трубы», — тихо замечает Валентин.

— Чё? — я поднимаю голову, но вижу лишь подоконник. Солнце блестит на нем и высвечивает багровые отпечатки. До меня доходит, что пластырь слетел, и большой палец снова кровит.

— Ты спрашивал в классном чате. Ну, вот: в пустыни говорили. Какая-то стройка… «Трубы».

Валентин подходит ближе к окнам, и я понимаю, что его интересует не столько цифра, сколько Диана внизу, за ней.

Рука проскальзывает на крови и срывается с карниза. Уши закладывает, желудок подпрыгивает к горлу…

Пока я мешком говна лечу к земле, Валентин всё смотрит на Диану: пристально, с давней обидой, с завистью, презрением и чем-то ещё.

Будто…

Будто там, за шелухой досады и огорчений, за наростами воцерковленности и ютуб-блога, там, на донышке продрогшей валентиновой души — Диана могла бы ему понравиться.

Маврикий. Знаете такой?

Вулканический остров к востоку от Африки. Огромная-преогромная плантация сахарного тростника, а по совместительству — родина и могила птички Додо.

Бывшая голландская колония (пряности). Бывшая китайская колония (кофе). Бывшая английская колония (чай).

Нравится?

Вы смотрите в окно поезда на колосящиеся поля, слушаете перестук колёс.

Вы не катаетесь на старом велосипеде по нашему Северо-Саранску.

— Какой же ты жирный!

Диана рычит, пыхтит, крутит педали. Красный ляс, вихляя и поскрипывая под нашим весом, ползёт вдоль кладбищенской ограды, а я пытаюсь расслабиться — насколько это возможно на алюминиевой решётке.

Диана фыркает.

— Чё?

— Никогда никого не тырила. — Она снова фыркает, на миг делает серьёзное лицо, но потом взрывается хохотом: — Представила!.. Леонидаса!.. Ах-хах-ха-ха-а!

Она так долго и сочно гогочет, что заражает весельем и меня.

Пока мы наперебой предлагаем реакции Леонидаса, слева открывается старая часть кладбища — море прошлогодней листвы, в зыби которой тонут щербатые плиты. Справа, куда Диана поворачивает велосипед, мелькает море настоящее: хрупкая, кристальная синь.