Леонидас опускает сотовый к себе в карман, а я возмущённым голубем вспархиваю по ступенькам, в проход между синими креслами. Взгляды десятков людей жалят, как пчелиный рой; багровые тени, вытянутые рассветом, хлещут меня по щекам.
Так, спокойно. Все нормально.
Мой кроссовок с хрустом наступает на зелёный медиатор.
Всё нор…
— Арсеньев, где такую косуху оттяпал? — интересуется Ливанова из «Б». — Адресок помойки, плиз.
— Глядите, хэви-металл! — вторит ей Мухонос.
О, Боги, за что?
Ну да, я надел олдскульную куртку Вероники Игоревны. Утром меня занимал не выбор гардероба, а сокрытие улик (то бишь, пореза) от бати.
Между тем свободных мест в автобусе нет. То есть, от слова «совсем». Здесь копошится полтора десятых класса, и остаётся забраться Симоновой на голову или лечь в проходе. Ага. Ну, или я втиснусь на «Камчатку», где разместились «Три Ко» и, судя по подлокотнику в руках Коваля, разбирают автобус на запчасти.
— Жми сюда! — Валентин замечает меня и слабо машет салфеткой. Лицо его бледное, длинные волосы не стянуты в хвост, а висят сталактитами, как у мокрого кота. — Мы подвинемся.
В голосе Валентина проскальзывает неуверенность, словно он боится отказа. И впрямь: внук священника, горе-рэпер и горе-отличница — вариант, скажем так, не очевидный.
— Сын мой?.. — ещё громче зовёт Валентин, потому что я по-прежнему топчусь на месте, и сдвигает Гордеек-Коваленок вбок.
— На коленки посади, — советует Коваль. Валентин бросает на него сердитый взгляд и отвечает немецким «dummerweise».
Я сдаюсь и протискиваюсь на крайнее сиденье. На спинке напротив безымянный художник маркером нарисовал паровозик и девушку из XIX века. Надпись под ними утверждает:
КАРЕНИНА ДУРА! ЖИЗНЬ ПРЕКРАСНА!
Не знаю насчёт Карениной, но один мой вздох, и Гордейко вывалится в проход, потому что я зажат между холодным окном и рюкзаком Валентина.
— Ты мог найти куртку ещё древнее? — спрашивает он. В нос неприятно пыхает перегаром и рвотой, и я машу рукой, гоню запахи прочь.
— Поверь, ты выглядишь и пахнешь куда хуже.
— Издержки производства. — Валентин достаёт новую салфетку и трёт пятно на пиджаке. — Я, тасказать, превращаю своим телом вино в воду.
В голове проскакивает что-то нравоучительное, об алкоголе и молодых организмах, но тут автобус взрыкивает и дёргается с места. Мы с гулом разгоняемся сквозь огненно-белёсые тяжи — навстречу солнцу, рассвету, дню, и бледный призрак гимназии уходит вбок-назад, захлёбывается в тумане.
Это движение в молочной дымке расслабляет тело, но вскоре, словно в насмешку, раздаётся голос Леонидаса: