Так повторяется все годы учёбы — все десять лет я живу будто на минном поле. Одно неверное слово, и…
Когда Вероника Игоревна вела уроки, хотя бы по двум предметам мои оценки выползли наверх. Батя поотстал, но теперь… Вероники Игоревны нет, и мои способности явно не располагают к золотой медали — всё естественно возвращается на круги своя.
— Чё «с учёбой»? — с лёгким вызовом спрашиваю я.
— Мне звонил твой новый классный. Говорит, у тебя не ахти с тех пор, как Вероника Игоревна…
В голосе бати проступает столько тревоги и приторной заботы, что это вызывает раздражение:
— Пап, я очень устал.
— Ёперный театр, а я не устал? Переговоры, десять часов на кукушке, очередь в «Магните», чтобы купить твои любимые — не мои, заметь — мюнхенские колбаски, и под конец — разговор с ДВЕРЬЮ.
Я закрываю глаза и считаю до десяти.
— Пап, сорян. Спасибо, что пожарил… попозже поем. Насчёт Вероники Игоревны…
— Н-не понял?
— Вероника Игоревна — ты… она никогда не говорила об Омске?
Раздаются шаги, и ручка двери лязгает.
— Ты откроешь или нет?! Что я как баран перед воротами?
Подумав, я задираю рубашку и осматриваю бинты над раной. В свете фонаря, который вместе с ветром льётся в приоткрытое окно, видно, что ткань намокла и окрасилась алым. Жесть. Как выражалась Диана, у моего свитера волосы дыбом шевелятся.
— Наверное, нет. Пап, ты, возможно, лучше всех знал Веронику Игоревну. Ты…
— Я тебе справочная, что ли?!
— Не знаю, пап, — голос у меня вздрагивает, — наверное, не справочная. И, наверное, глупо беспокоиться за людей, с которыми жил два года. Наверное, надо на всё насрать, кроме порядка в комнатах, и так жить в идеальном сферическом вакууме.
Батя издаёт горловой звук: не то кряхтит, не то крякает, и тут доносится женский голос:
— Если так важно, я её видела.
Я удивлённо вытаращиваюсь на дверь.
— Кого? — глухо спрашивает батя. — Мила, иди в комнату!
— Да учительницу пропавшую, — говорит антилопка. — Рассказывала же…
— Ты её откуда знаешь?! Мила!
— Не… ну просто видела, а потом… потом это объявление…
— А где вы её видели? — вклиниваюсь я.
— Мила! Не разговаривай с ним!
— А чё такого? — отвечает девушка. — Она на почте ругалась, ты бы не запомнил?
— Когда? Во сколько? — тараторю я. — Из-за чего?
— Мила, не смей!
— Да в чём проблема-то? — удивляется она. — Конец месяца был. Двадцать… двадцать восьмое или двадцать девятое.
Рычание. В щели под дверью двигаются тени, словно батя мечется туда-сюда, и постепенно сменяются тенями другими — в прихожей дома Дианы, за малиновой курткой и ловушкой снов.
Двадцать девятого? День, когда Вероника Игоревна исчезла. Когда я подходил к её дому и заглядывал в приоткрытую дверь. Что там скрывалось? За порогом, в полумраке?