Надо только выдавить три долбанных слова!
— Сорян, — вместо этого вырывается у меня. — То есть, извини, чё заставил всё это…
— Пофиг.
— «Пофиг»? — Я развожу руками — так равнодушно, впроброс Диана это говорит. — Попросил же прощения.
— Не глухая.
— «Пофиг»?!
— Господи!.. — Она пинает мятую банку, которую кто-то насадил на сучок. Жестянка цокает по песку, и долетает слабый клубничный аромат. — Да не нужны никому эти жалобные извинения. Лучше не делай так. Не делай дерьма. Если сделал — сделай что-то хорошее. Вот ты нашёл меня, ЭТОМУ я рада. Это куда лучше твоего «извини» и всей этой херобуротени.
Диана спрыгивает со ствола, подбирает полупрозрачно-жёлтый камушек и зло швыряет следом за прошлым.
Раз… два… три прыжка.
— Лузер.
— Чего?
— Всего три раза.
— Я не играла, — отрезает Диана и складывает руки на груди.
— «Пофиг».
Она прищуривается и, поискав на песке, поднимает тонкий, как блин, камень. Кидает мне.
— Я. Не. Играла.
Прибой бьётся, как в истерике, ревёт, пузырится. Я вдыхаю поглубже, метаю в него «блинчик», и волны бросаются навстречу, обдают холодными брызгами.
Один… два…
Всего два прыжка???
— Ещё, — сухо говорю я, но Диана, конечно, выигрывает и во второй раз. Она выигрывает снова и снова, что бы я ни делал, как бы ни старался, и лыбится. Лыбится дико, страшно, словно ведьма перед шабашем. Лицо её бледнеет, чёлка встаёт дыбом от ветра, и закатное солнце пылает в чёрных глазах.
Это красиво.
Я согреваюсь и ухожу с головой в Диану, в игру. Кровавое солнце тонет в море; до предела, до боли вытягиваются тени. Меня охватывает смутное чувство, будто после бегства от коллектора прошла не одна тысяча лет. Будто этот пляж, это солнце, захлёбывающееся в море, эти отвесные скалы — всё, что сохранила Земля. Человечества нет, ничего нет. Обрушились дома, просели дороги, истлели кости мертвецов. Пустая, умирающая, ветреная планета.
И я.
И Диана… которая медленно оседает на песок.
— Диана?!
* * *
Мы подходим к городу в вихрастой полутьме, в гуле: близко-близко, точно два зверя в вечерних сумерках. Я пою дурацким голосом: «У него четыре писи», но Диана не реагирует — только смотрит под ноги, сквозь собственные говнодавы и камни.
— Ты ведь мне поддавался? — спрашивает она у заброшенного санатория, на стене которого кто-то написал «Грустный Северо-Стрелецк». Голос её после обморока звучит слабо-слабо, как у умирающего котёнка.
Я мотаю головой.
— Поддавался. — Диана неуверенными движениями достаёт белую сигарету и откусывает фильтр. — Ты… точно магаз за кладбищем?
— Пацаны на физре куда-то туда за пивом бегают.