После обеда он провожает Шапюи к телохранителям, рослым фламандцам, которые от нечего делать болтают, в том числе о нем. Шапюи знает, что он жил в Нидерландах. Неужели думает, будто он не понимает по-фламандски? Или это какой-то изощренный двойной блеф?
Были дни, не так давно, после смерти Лиз, когда с утра, прежде чем с кем-нибудь заговорить, надо было решать, кто он и зачем. Когда, пробудясь, искал мертвых, которых видел во сне. Когда его дневное «я» трепетало на пороге возвращения к яви.
Однако нынешние дни – не те дни.
Временами, когда Шапюи заканчивает выкапывать из могилы кости Уолтера и сочинять ему, Кромвелю, другую жизнь, он чувствует почти неодолимое желание выступить в защиту отца, в защиту своего детства. Однако бесполезно оправдываться. Бесполезно объяснять. Мудро – скрывать прошлое, даже если нечего скрывать. Отсутствие фактов – вот что пугает людей больше всего. В эту зияющую пустоту они изливают свои страхи, домыслы, вожделения.
Четырнадцатого апреля 1532 года король назначает его хранителем драгоценностей. С этого поста, сказал Генри Уайетт, вы сможете наблюдать за королевскими доходами и расходами.
Король кричит во всеуслышание:
– Почему, скажите, почему я не могу дать место при дворе сыну честного кузнеца?
Он улыбается про себя такой характеристике Уолтера, куда более лестной, чем все, что навыдумывал испанский посол. Король говорит:
– Тем, кто вы сейчас, вас сделал я. И никто другой. Все, что у вас есть, – от меня.
Трудно обижаться на короля за эту детскую радость. Генрих в последнее время так благодушен, так сговорчив и щедр – надо прощать ему мелкие проявления тщеславия. Кардинал говорил, англичане простят королю все, кроме новой подати. И еще кардинал говорил, не важно, как официально зовется пост. Пусть только другой член совета на время отвернется: когда посмотрит снова, он увидит, что я выполняю его работу.
Как-то апрельским днем он сидит в вестминстерском присутствии, и туда входит Хью Латимер, только что из Ламбетского дворца, где находился под стражей.
– Ну? – говорит Хью. – Извольте оторваться от своей писанины и пожать мне руку.
Он встает из-за стола и обнимает Хью: пыльная черная куртка, мышцы, кости.
– Так вы произнесли перед Уорхемом речь?
– Экспромтом, по обыкновению. Она лилась сама, как из уст младенца. Может, старик, чувствуя близость собственного конца, утратил вкус к сожжениям. Он весь усох, словно стручок на солнце, и слышно, как громыхают кости. Так или иначе, я перед вами.
– В каких условиях вас держали?
– Голые стены – моя библиотека. По счастью, я все нужные тексты ношу в голове. Уорхем отпустил меня с предупреждением. Сказал, если я не понюхал огня, то понюхал дыма. Мне такое и раньше говорили. Уж, наверное, лет десять, как я стоял по обвинению в ереси перед Багряным Зверем. – Смеется. – Но Вулси вернул мне разрешение проповедовать. И еще поцеловал на прощанье. И перед этим сытно накормил. Итак? Скоро ли у нас будет королева, любящая Слово Божье?