– Милорд, вам лучше считать ее целомудренной, как считаем мы все.
– Ее воспитала мать, известная потаскуха, доложу я вам. Это она, Лиз Болейн, бывшая Лиз Говард, первая затащила Генриха в постель. Уж поверьте мне – я самый старый его друг. Ему было семнадцать, и он не знал, куда вставлять. Отец воспитывал его, как монашку.
– Теперь никто из нас не верит в эту историю. Про жену монсеньора.
– Монсеньора! Силы небесные!
– Ему нравится, когда его так называют. Вреда в этом нет.
– Ее воспитывала сестрица Мария, а Мария росла в борделе. Знаете, как они это делают во Франции? Супруга мне рассказала… Ну, не рассказала, а написала на бумаге, по-латыни. Мужчина возбуждается, и женщина берет его член в рот! Вообразите только! И можно ли называть целомудренной особу, которая вытворяла такие мерзости?
– Милорд… если ваша супруга не хочет ехать во Францию, если вы не в силах ее убедить… давайте скажем, что она больна. Небольшая уступка ради вашего старинного друга. Это позволит ему избежать… – Он чуть было не говорит: «ее попреков», но быстро поправляется: – Позволит избежать неловкости.
Брэндон кивает. Они по-прежнему идут к реке, и он пытается шагать медленнее – не хочет уходить далеко, потому что Анна уже ждет его с известием, что Брэндон извинился. Герцог поворачивается к нему, на лице – страдание.
– Тем более что это правда. Она ведь и впрямь больна. Ее маленькие прелестные… – Брэндон складывает ладони чашечкой, – совсем усохли. Я все равно ее люблю. Она стала вся прозрачная. Я ей говорю, Мария, когда-нибудь я проснусь и не смогу найти тебя в постели – приму за нитку на простыне.
– Очень вам сочувствую, – говорит он.
Суффолк трет лицо:
– О боже. Ладно, идите к Гарри. Скажите ему, что мы не можем.
– Раз ваша супруга не может ехать в Кале, стоит поехать вам.
– Я бы не хотел ее оставлять, понимаете?
– Анна злопамятна, – говорит он. – Ей трудно угодить, но ее очень легко задеть. Милорд, доверьтесь моим советам.
Брэндон сопит.
– А что еще остается? Вы теперь всем заправляете, Кромвель. Вы нынче все. Мы спрашиваем себя, как такое случилось? – Герцог тянет носом. – Но, клянусь кровью Христовой, так ни черта и не возьмем в толк.
«Клянусь кровью Христовой» – так мог бы божиться Томас Говард, старший из герцогов. Когда он заделался толмачом при герцогах, истолкователем их слов? Он спрашивает себя, но так ни черта не возьмет в толк. Когда он возвращается к королю и будущей королеве, те смотрят друг на друга влюбленными глазами. «Герцог Суффолкский шлет свои извинения», – говорит он. Да-да, кивает король, приходите завтра, только не слишком рано. Можно подумать, они уже муж и жена и впереди у них жаркая ночь, полная супружеских ласк. Можно было бы подумать, да только Мария Болейн сказала ему, что маркизатом король купил себе лишь право гладить внутреннюю сторону Анниной ляжки. Мария поведала это вслух и даже не на латыни. Обо всем, что происходит, когда они с Генрихом остаются наедине, Анна сообщает родственникам, не опуская ни малейшей подробности. Поневоле восхитишься ее просчитанной точностью, ее самообладанием. Она бережет себя, как солдат бережет порох, чтобы хватило подольше; подобно анатому в падуанской медицинской школе, она делит свое тело на части и каждой дает название: вот моя ляжка, вот моя грудь, вот мой язык.